«Станкевич рассказывает, что, когда он приехал с фронта в Петербург 24-го, Керенский встретил его в приподнятом настроении: „Ну, как вам нравится Петроград?“ Я выразил недоумение. „Как, разве вы не знаете, что у нас вооруженное восстание?“ Я рассмеялся, так как улицы были совершенно спокойны и ни о каком восстании не было слышно. Он также несколько иронически относился к восстанию, хотя и озабоченно».

К этому времени большевики завладели арсеналом Петропавловской крепости, вооружили Смольный; крейсер «Аврора» после ареста его офицеров был подведен к Николаевскому мосту и т. д. Однако они тоже до последнего дня клялись, что не собираются выступать. 21 октября Петроградский совет опубликовал воззвание: «Братья — казаки… негодяи и провокаторы говорят, что Советская власть готовит „какое-то восстание“. Их цель — вызвать кровопролитие и в братской крови утопить вашу и нашу свободу».

Ложь большевиков понятна: они не были уверены в своих силах. Гарнизон оставался пассивным, даже штаб в Смольном до 24 октября был почти не защищен. Пулеметная рота, охранявшая его, была ненадежной, а пулеметы неисправными. Предполагалось, что главной ударной силой восстания станут матросы из Кронштадта и Гельсингфорса, «уже испытанные в июльские дни». Но они прибыли в Петроград лишь 25 октября. А до тех пор «хорошему сводному отряду (войск Временного правительства. — Е. И.) было бы не много хлопот со Смольным» и его обитателями. Почему же правительство бездействовало?

Причин тому много, одна из них — личные качества его главы и верховного главнокомандующего: «непостоянство Керенского, полная невозможность положиться на его слова, доступность его всякому влиянию и давлению извне, иногда самому случайному». Его обвиняли в тщеславии, слабости, трусости. В роковой для России час во главе правительства оказался совершенно негодный для этого человек.

Другой причиной бездействия являлся «синдром левых». Для эсера Керенского и других деятелей из революционных демократов главной угрозой оставался призрак «контрреволюции». Большевики, с их экстремизмом, были, конечно, крайними, но все же своими: крайне левыми. Разгромить их без убедительных доказательств их вины значило подорвать единство революционных сил. Накануне переворота Керенский говорил в Совете Республики: «Правительство могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но никто не имеет права сказать, что Временное правительство за все время, пока я стою во главе его… прибегало к каким-либо мерам воздействия раньше, чем это не грозило непосредственно гибелью государства». Что тут добавить?

Неужели в Петрограде не было людей, способных взять на себя военное командование и подавить мятеж? Были, конечно. Но их правительство опасалось больше, чем Ленина с Троцким, — в каждом из них оно подозревало будущего диктатора. Диктатора, который ликвидирует завоевания революции. Нужен «настоящий человек, достаточно сильный и вместе с тем вызывающий доверие демократии», но демократия не склонна доверять царским генералам и офицерам (большевики решили эту проблему: мобилизуя «военспеца», брали в заложники его семью и чуть что — расстреливали).

Бывший верховный главнокомандующий генерал М. В. Алексеев еще в критические июльские дни предлагал свою помощь правительству. «Не могу мириться с умиранием родины», — писал он. 20 октября он просил министра Временного правительства Терещенко: «Скажите правительству, что в Петрограде сейчас находится не менее 15 тысяч офицеров. Если мне разрешат, то завтра же уже 5 тысяч из них под моей командой будут охранять Временное правительство». Имя Алексеева было известно и уважаемо в армии; вскоре после большевистского переворота он возглавит Добровольческую армию. Если бы правительство разрешило ему организовать оборону, само имя Алексеева привлекло бы немало людей. Но к нему не обратились.

В Штаб военного гарнизона приходили офицеры, прибывшие с фронта. Они готовы были выступить против большевиков, требовалось лишь призвать и организовать их. Но им неизменно отвечали, что необходимые меры приняты и нужды в их помощи нет. Накануне переворота Штаб издал приказ: всем частям гарнизона оставаться в казармах; вышедшим самовольно с оружием грозил суд. Офицерам петроградского гарнизона приказано оставаться в казармах, даже если солдаты их частей нарушат приказ и выступят. Таким образом, в день переворота многотысячная армия офицеров, находившихся в столице, не могла принять участия в боевых действиях.

Керенский не ошибался, утверждая, что в Петрограде достаточно сил для подавления мятежа. По общему мнению, с этим можно было справиться силами трех казачьих полков. Но и казаки не выступили в защиту правительства. 17 октября Керенский встречался с делегатами Донского казачьего Войскового круга, которые высказали недоверие к правительству, «идущему на поводу у Советов». У казаков накопилось много обид, а через несколько дней прибавилась еще одна. 22 октября в Петрограде должны были состояться две манифестации: пробольшевистская демонстрация в «День Петроградского Совета» и казачий крестный ход. Правительство запретило проведение крестного хода, а демонстрация Совета отменена не была. Таким образом оно еще раз подтвердило, что «идет на поводу у Советов».

Ночью 24/25 октября в Зимний дворец для переговоров с Керенским пришла делегация от казачьих полков. По свидетельству Керенского, она заявила, что «казачьи полки только в том случае будут защищать правительство… если на этот раз казачья кровь не прольется даром, как это было в июле, когда не были приняты против большевиков достаточно энергичные меры». Керенский согласился с этим и подписал приказ о выступлении Донских казачьих полков. Однако после возвращения делегации Совет казачьих войск постановил, что его соединения будут соблюдать нейтралитет.

С. П. Мельгунов приводит несколько объяснений этого решения. Среди прочего есть знаменательный штрих: «Формулировка приказа (Керенского. — Е. И.)… едва ли могла произвести должное впечатление на руководителей Совета казачьих войск… Верховный Главнокомандующий призывал 1, 4 и 14 казачьи полки выступить для поддержки ЦИК Советов, революционной демократии, Временного правительства и для спасения гибнущей России». Керенский был недалеким политиком: он не чувствовал, с какими словами следовало, а с какими не стоило обращаться к возможным сторонникам.

Представители левых партий в Совете Республики тоже сознавали опасность большевизма. Они предложили правительству политическое решение конфликта. В ту же ночь 24/25 октября, кроме казачьей депутации, у Керенского побывала делегация «левых»: лидер меньшевиков Ф. И. Дан и лидер эсеров А. Р. Гоц. От имени большинства Совета Республики они потребовали, чтобы немедленно было напечатано и расклеено по городу заявление Временного правительства о том, что оно обратилось к союзным державам с требованием остановить военные действия и начать переговоры о мире; что оно распорядилось передать помещичьи земли в ведение земельных комитетов и что созыв Учредительного собрания будет назначен на ближайшее время.

Предложение левых было разумным — оно отнимало у большевиков главные политические козыри — лозунги: «прекращение войны», «земля — народу», «власть — представителям народа». Возможно, оно не предотвратило бы вооруженного выступления, но сторонников у Ленина и его партии стало бы куда меньше. На это Керенский заявил, что правительство не нуждается в чьих-либо наставлениях и справится с мятежом. Английский посол в России Бьюкенен так определил итог политики Керенского: «Он всегда готовился нанести удар, но не наносил; он больше думал о спасении революции, чем о спасении страны, и кончил тем, что погубил обе».