Бабушка спрашивает, почему Ма не отведет меня в зоопарк, но Ма отвечает, что видеть не может клеток.

Мы заходим в две разные церкви. Мне нравится церковь с разноцветными окнами, вот только орган играет слишком громко. А еще мы идем смотреть пьесу, где взрослые одеваются и играют, словно дети, а все остальные смотрят. Пьесу показывают в другом парке, она называется «Сон в летнюю ночь». Я сижу на траве, засунув в рот пальцы, чтобы не разговаривать. Несколько фей борются за маленького мальчика, но произносят так много слов, что ничего не поймешь. Порой феи уходят, и тогда люди в черном передвигают мебель.

— Совсем как мы в своей комнате, — шепчу я Ма, и она еле сдерживает смех.

Вдруг люди, сидящие вокруг нас, начинают кричать: «Взбодрись!» и «Слава Титании!». Я прихожу в ярость и начинаю шикать на них, а потом уже просто кричу, чтобы они замолчали. Ма тянет меня за руку и объясняет, что это называется участием аудитории, это разрешено, поскольку это особый случай.

Вернувшись домой, в нашу самостоятельную жизнь, мы записываем все, что нам удалось попробовать, получается длинный список. А потом мы пишем список того, что надо будет попробовать, когда мы станем немного смелее:

«Полетать на самолете.

Пригласить некоторых из старых маминых друзей на ужин.

Научиться водить машину.

Съездить на Северный полюс.

Пойти в школу (мне) и в колледж (Ма).

Снять собственное жилье.

Изобрести что-нибудь.

Завести новых друзей.

Пожить не в Америке, а в какой-нибудь другой стране.

Сходить в гости к какому-нибудь другому ребенку, как это делали младенец Иисус и Иоанн Креститель.

Научиться плавать.

Маме — отправиться на всю ночь на танцы, а мне — переночевать у отчима и бабушки на надувном матрасе.

Найти работу.

Слетать на Луну».

Самое важное для меня — это завести собаку по имени Счастливчик, я готов хоть сейчас, но Ма говорит, что у нее и так много хлопот. Быть может, мы заведем пса, когда мне исполнится шесть.

— Когда у меня будет пирог со свечами?

— С шестью свечами, — отвечает Ма, — я тебе обещаю.

Ночью, когда мы лежим в постели, но не в кровати из нашей комнаты, я глажу одеяло, оно пушистое, а наше одеяло — нет. Когда мне было четыре, я ничего не знал об окружающем мире или думал, что все это сказки. Потом Ма сказала мне, что он настоящий, и я подумал, что теперь уже знаю все. Но сейчас я живу в этом мире и многого не знаю и все время чувствую себя растерянным.

— Ма.

— Да? — Она пахнет по-прежнему, но не ее грудь, которая стала теперь просто грудью.

— А ты никогда не жалеешь о том, что мы сбежали?

Какое-то время она молчит, а потом говорит:

— Нет, не жалею.

— Это какое-то извращение, — говорит Ма доктору Клею, — все эти годы я тосковала без людей. А теперь они мне совсем не нужны.

Он кивает, и они пьют горячий кофе. Ма теперь пьет его, как и все взрослые, чтобы двигаться. Я по-прежнему пью молоко, но иногда — с шоколадом. У него вкус как у шоколада, но этот напиток детям пить разрешается. Я лежу на полу, собирая вместе с Норин головоломку. Надо из двадцати четырех кусочков собрать картинку поезда, это очень трудно.

— Почти все время… мне бывает достаточно одного Джека.

— Душа избрала общество себе и дверь для прочих заперла… — произносит доктор Клей особым голосом, которым он читает стихи.

Ма кивает:

— Но я никогда до этого такой не была.

— Вам пришлось измениться, чтобы выжить.

Норин поднимает голову:

— Не забывайте, что вы изменились во всем. Разменяв третий десяток, родив ребенка, вы никак не могли остаться прежней.

Ма молча пьет свой кофе.

Однажды мне захотелось узнать, открываются ли окна. Я пытаюсь открыть окно в ванной — поворачиваю ручку и тяну на себя. Воздух меня пугает, но я собираю все свое мужество, высовываюсь из окна и протягиваю вперед руки. Верхняя половина моего тела — за окном, ощущение удивительное…

— Джек! — Ма втаскивает меня в комнату за футболку.

— Ой!

— Это же шестой этаж, и если ты упадешь, то разобьешься насмерть!

— Но я же не упал, — возражаю я. — Я был одновременно внутри и снаружи.

— И еще одновременно ты вел себя очень глупо, — говорит Ма, но я вижу, что она еле сдерживает улыбку.

Я иду за ней на кухню. Она разбивает в миску яйца для приготовления французского тоста. Скорлупки разбились, и мы выбрасываем их в мусорное ведро. До свидания. Интересно, превратятся ли они в новые яйца?

— А мы когда-нибудь возвращаемся на землю с небес?

Мне кажется, Ма меня не слышит.

— Мы вырастаем снова у мам в животиках?

— Это называется реинкарнацией. — Ма режет хлеб. — Некоторые люди думают, что мы возвращаемся на землю в виде ослов или улиток.

— Нет, в виде людей, которые растут в тех же самых животиках. И если я снова вырасту…

Ма зажигает огонь.

— То что?

— Ты будешь звать меня Джеком?

Она смотрит на меня:

— Да, буду.

— Обещаешь?

— Я всегда буду звать тебя Джеком.

Завтра — майский день, а это означает, что скоро наступит лето и в городе будет праздничное шествие. Мы можем пойти посмотреть на него.

— А майский день бывает только в окружающем мире? — спрашиваю я. Мы сидим на диване и едим из мисок гранолу, стараясь не пролить ее на диван.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Ма.

— А в нашей комнате тоже майский день?

— Наверное, только праздновать его там некому.

— Мы можем пойти туда.

Ма бросает свою ложку в миску, и она громко звякает.

— Джек!

— Так мы пойдем?

— Тебе что, очень хочется пойти туда?

— Да, очень.

— Но почему?

— Не знаю, — отвечаю я.

— Тебе что, не нравится снаружи?

— Нравится, но не все.

— А если честно? Что тебе больше нравится — окружающий мир или наша комната?

— Окружающий мир. — Я доедаю остатки своей гранолы и то, что осталось в миске у Ма. — А мы можем как-нибудь сходить в нашу комнату?

— Но только ненадолго. Жить там мы не будем.

Я киваю: