Вши являлись самой отвратительной особенностью тюрьмы, привыкнуть к ним было практически невозможно. Никакая гигиена не могла защитить нас от этих паразитов. Только постоянный просмотр одежды и уничтожение найденных раз или два в день, могло хоть как-то ограничить их активность. В течение первой недели я не мог думать о них без тошноты и брезгливости, но со временем я научился делать проводить эти ежедневные энтомологические исследования спокойно, и даже получая от них некоторое удовлетворение.

За две недели до нашего пленения, в Нэшвилле я встречался с полковником А. Д. Стрейтом из Индианы. Возглавив фуражную команду армии Роузкранса, он готовился к рейд у по Северной Алабаме и Джорджии. Та экспедиция, в которой я тогда был, и которая сулила мне больше романтики и свежих впечатлений, чем обычная армейская жизнь, в последние дни немного потускнела, и мне захотелось присоединиться к нему, но обстоятельства не позволили мне этого сделать. Я был в Либби всего четыре часа, когда в камеру вошел Стрейт, а с ним и его офицеры. Мы шли разными путями, но пункт назначения у них, как оказалось, был один.

Команда Стрейта использовала мулов, в среднем, каждому из них было около двух лет, и под седлом они разу не ходили. Совершенно бесполезные для данной задачи, они вскоре все передохли, и с большим трудом ему удалось пересадить своих людей на изъятых у местных жителей лошадей. Но эта задержка оказалась фатальной.

Его настиг генерал мятежников Форрест — его силы значительно превосходили Стрейта. Стрейт — предприимчивый и храбрый офицер, его измученные люди прекрасно показали себя в четырех или пяти стычках, но в конечном итоге, недалеко от Рима, Джорджия, потеряв треть своей команды, полковник был вынужден сдаться. Мятежники ликовали, а Форрест — бывший работорговец из Мемфиса и значительно более яркий выдумщик, чем сам Борегар, — сообщил телеграфом, что со своими четырьмястами человек он захватил две тысячи восемьсот.

Лейтенант Чарльз Пэви из 8-го Иллинойского, командир артиллерии Стрейта, прибыл в изорванном в лохмотья мундире, осколок вражеского снаряда ударил его в спину, но лишь слегка задел его. Почувствовав этот удар, он инстинктивно схватился за свой живот, чтобы убедиться, что в нем зияет дыра — так ему показалось, что осколок насквозь пробил его тело!

Заключенные очень весело и с юмором переживали свое заключение. Долгими вечерами они все вместе пели «Звездный флаг», «Старую сотню», «Старого Джона Брауна» и другие патриотические и религиозные песни. «The Richmond Whig», потрясенная тем, что эти негодяи и нечестивцы янки так дерзко позволяют себе петь «Старую сотню» — они считали ее богохульством.

Мне сказали, что капитан Браун и его офицеры с канонерской лодки Соединенных Штатов «Индианола» сидят здесь уже 3 месяца. Я удивлялся и очень симпатизировал им. Мне казалось совершенно невозможным, продержаться тут хотя бы вполовину меньше. Но, со временем, после всего того, что произошло позднее, я стал намного добрее к новичкам и с некоторой слегка высокопарной снисходительностью относился к тем, кто провел здесь лишь 12 или 15 месяцев! «Отец Маршалси»[160] стал понятным и родным нам персонажем, с которым мы общались бы с величайшим восхищением и удовольствием.

Как только мы прибыли в Ричмонд, офицер бюро по обмену получил письмо с просьбой от редактора «The World» об освобождении м-ра Колберна. Он оказался столь же эффективным, как если бы это был приказ самого Джефферсона Дэвиса. После десятидневного заключения в Либби Колберн был отправлен домой на первом же судне. Верный соратник и бескорыстный и преданный друг, он согласился уйти только благодаря уверенности, что, поскольку здесь в тюрьме он ничего не может для нас сделать, на Севере у него будет больше возможностей.

Перед отъездом он передал мне через коменданта тюрьмы капитана Томаса П. Тернера 50 долларов в валюте Соединенных Штатов. Через день или два Тернер передал мне эту сумму в бумажках Конфедерации, доллар в доллар, утверждая, что именно эти деньги он и получил. Ничтожный и мелкий мошенник в свое время закончил Вест-Пойнт и утверждал, что он вирджинский джентльмен.

Джуниуса мучила лихорадка. Погода была очень жаркая. В крыше имелось небольшое закрытое люком отверстие, и мы поднимались к нему по лестнице. Поток воздуха, пробивавшийся через него внутрь, был вонючим и горячим, словно дыхание печи. По ночам, чтобы немного освежиться, мы вылезали на крышу. Когда начальство тюрьмы узнало об этом, через Ричарда Тернера — бывшего балтиморца, наполовину игрока, наполовину шулера, а ныне тюремного надзирателя — оно сообщило нам, что, если мы и дальше будем продолжать в таком духе, этот люк просто наглухо заколотят. Это была весьма изысканная и изощренная пытка.

Однажды Тернер ударил капитана из Нью-Йорка в лицо за то, что тот очень вежливо выразил свой протест, когда у него хотели отобрать небольшой осколок, который он хранил у себя как память о битве. А сержант-охранник жестоко избил другого капитана армии Союза, который случайно толкнул его, когда в камере собралось очень много людей.

За эти небольшие проступки офицеров посадили в подземный карцер, такой темный и грязный, что когда я вновь увидел лейтенанта из Пенсильвании, просидевшего в нем пять недель, его борода покрылась таким слоем плесени, что раз дернув, из нее можно было вырвать огромный клок!

Узники, лишь на мгновение прислонившиеся к оконной решетке или даже просто идущие к окну могли быть застрелены. Одному стоявшему возле окна офицеру охранник приказал отойти назад. Но из-за уличного шума то не услышал его слов. Охранник мгновенно выстрелил ему в голову, и тот уже больше никогда ничего не сказал.

Полковник Стрейт был самым видным узником. С тюремными начальниками он разговаривал с довольно неосторожной, но восхитительной откровенностью. Я не раз слышал, как он говорил им:

— Вы не посмеете! Вы ведь знаете, что наше Правительство никогда не допустит этого и в свою очередь, так же будет поступать с вашими пленными офицерами.

Когда наши пайки, состоявшие из грубого кукурузного хлеба и испорченного мяса, урезали, он направил Джеймсу А. Седдону, Военному Министру Конфедерации письмо, в котором возмущался поведением тюремной администрации, и спрашивал его, может, он стремится уморить заключенных голодом? Мятежники особенно ненавидели его, намного сильнее остальных.

Пять ежедневных ричмондских газет скрашивали наши долгие и скучные часы заключения. Чуть только всходило солнце, как старый раб по имени Бен вырывал нас из сладкой утренней дремоты громким криком:

— Прекрасные новости! Отличные вести от Вирджинской армии! Красочные сообщения с юго-запада!

Он продавал газеты по 25