В ходе Гражданской войны Союз северных штатов Америки успешно угрожал Великобритании применением торговых санкций, полным прекращением торговли, в том числе прекращением поставок зерна, и потерей миллиардов долларов, вложенных в американские ценные бумаги. Это геоэкономическое принуждение, наряду с готовностью США использовать военную силу, подозрениями относительно вмешательства в ситуацию французов и британским отвращением к рабству, стало тем фактором, который побудил Лондон отказаться от поддержки конфедератов[778]. Несколько лет спустя, когда военные действия сменились послевоенным восстановлением, американские лидеры продолжали обращать внимание на геоэкономические возможности – не только ради возрождения Америки, но и для укрепления ее позиций на международной арене. Государственный секретарь Уильям Сьюард договорился с Россией о покупке Аляски в марте 1867 года, увеличив территорию страны более чем на 586 000 квадратных миль по цене приблизительно 2 цента за акр (в общей сложности 7,2 миллиона долларов). Договорившись об аналогичных территориальных приобретениях в Панаме и на Гавайях, «Сьюард заложил фундамент, благодаря которому Соединенные Штаты сделались великой континентальной державой и международной империей»[779].

В декабре 1898 года, после испано-американской войны, Соединенные Штаты заплатили 20 миллионов долларов за приобретение Филиппин. Озабоченный, подобно нынешним политикам, будущим Китая и желавший скорейшего возвращения Америки в Азию, Артур Макартур-младший, назначенный в 1900 году военным губернатором Филиппин, не сомневался в том, что «единственным открытым полем деятельности, которое представляет собой привлекательный объект для практического экономиста, является Дальний Восток». Он полагал, что «мирное овладение Филиппинским архипелагом… абсолютно необходимо для поступательного отстаивания американских национальных интересов». Макартур считал этот шаг «этапом на пути к обретению влияния, а также политического, коммерческого и военного превосходства на Востоке» и «созданием базы для надежной защиты американских интересов»[780].

Иными словами, геоэкономика, выражаясь фигурально, была в крови американских лидеров с первых дней республики. На фоне угрозы со стороны европейских хищников, располагая малыми возможностями проецирования военной силы, отцы-основатели исходили из соображений целесообразности и инстинктивно использовали экономические инструменты для защиты молодых и уязвимых Соединенных Штатов. По мере изучения и покорения североамериканского континента их преемники десятилетия за десятилетиями прибегали к тем же методам для расширения американских стратегических горизонтов в Азии и Латинской Америке. Пускай даже некоторые из отцов-основателей, например, Бенджамин Франклин, со временем изменили свои взгляды на базовые вопросы рыночной ориентации, отказались от меркантилизма в пользу свободной торговли, представление о значимости геоэкономики оставалось неизменным. В XIX веке оформилась следующая политическая формула: военная сила дома, чтобы сохранить целостность страны и подчинить племена коренных американцев, и геоэкономика за рубежом, чтобы обеспечить богатство и расширение границ американской империи.

Американцы, начиная с Александра Гамильтона и далее, отчетливо сознавали, что американская экономика существует внутри международной системы торговли и инвестиций, которая опиралась на морскую мощь, промышленный потенциал и технические возможности Великобритании. На протяжении многих поколений геоэкономика в США увязывалась с вопросом о том, каким образом контакты американской экономики с британской системой можно развивать для максимизации процветания и безопасности Америки. Но с Первой мировой войны ведомая Великобританией глобальная коммерческая система стала разрушаться (процесс ускорился в 1940-х годах), Лондон на глазах утрачивал свое могущество и политическую волю к сохранению этой системы, тем самым вынуждая Вашингтон решать, как лучше адаптироваться к новому мировому порядку.

Начало войны в 1914 году ознаменовало коренные изменения в отношениях Америки с геоэкономикой. Накануне Первой мировой войны политика экономического отрицания сделалась неотъемлемым элементом британской стратегической мысли. Как вспоминал в своих мемуарах министр иностранных дел Великобритании виконт Грей, «целью дипломатии… было обеспечить установление максимальной блокады, которая виделась возможной без разрыва с Соединенными Штатами»[781]. Британцы, нужно признать, едва не перестарались. К счастью для Лондона, германская неограниченная подводная война в Атлантике вскоре «помогла США более четко осознать перспективы», особенно после потопления лайнера «Лузитания» в мае 1915 года[782]. Как ни странно, после вступления американцев в войну в 1917 году США ввели еще более драконовские меры экономической блокады, чем британцы, чтобы не допустить поставок в Германию. США в полном объеме поддерживали продовольственное эмбарго против Германии, затем, в июле 1917 года, запретили весь экспорт в нейтральную Скандинавию, а также распространили этот запрет на Нидерланды. Опыт, вынесенный Америкой из ужасов мировой войны в 1917–1918 годах, быстро избавил страну от убежденности в том, что принципы торговли с нейтральными государствами должны соблюдаться в ходе боевых действий[783].

Примерно тогда же Вудро Вильсон стал публично критиковать концепцию «долларовой дипломатии». Выступая в Индепенденс-холле 4 июля 1914 года и рассуждая о природе свободы, Вильсон сформулировал свою позицию таким образом: «Нет на свете человека, больше меня заинтересованного в распространении американского бизнеса вплоть до дальних уголков земного шара… [Но] если американское предпринимательство в зарубежных странах, особенно в тех зарубежных странах, которые недостаточно сильны, чтобы нам сопротивляться, принимает форму принуждения и эксплуатации народных масс этих стран, его следует ограничить и ни в коей мере не поощрять. Я готов сделать для американцев все, что позволяют совершить деньги и дух предпринимательства, кроме подавления прав других людей»[784].