Танцовщица-подросток была пьяна (на шестнадцатилетних быстро действует пузырчатый напиток) и к тому же оказалась не совсем права. В какой-то момент мне все же пусть не открылась, но приоткрылась тайна этого домика. Впрочем, пришлось подождать десять лет, прежде чем это произошло.

Через десять лет после описываемых событий, ранней весной 1993 года, я оказался внутри этого таинственного домика, похожего на прелый улей или подгнивающий скворечник. Выяснилось, что в этом домике находится мастерская художника Константинова, одного из классиков советской книжной графики. Каждый советский школьник знал его гравированные иллюстрации к поэме Лермонтова «Мцыри», а также к поэме «Витязь в тигровой шкуре». Сам Константинов к 1993 году давно уже умер, а в старинном деревянном домике жил и рисовал внук Константинова и мой близкий друг Ваня Разумов, достойный продолжатель дела своего дедушки на графическом фронте. В 1993 году этот домик сделался космодромом, то есть плацдармом для путешествий в Трансцендентное. Внутри домика все сохранялось, как было при дедушке: стены плотно завешаны картинами (знаменитый график на досуге баловался живописью), а на полу даже, кажется, присутствовала тигровая шкура, на которой нередко возлежали витязи вперемешку с брунгильдами. Мне случалось наблюдать, как живописные полотна текут по стенам оживающим ковром.

Я воспринимал тогда искусство (в частности, искусство художника Константинова) как трамплин для прыжка в галлюциноз – не более. Но и не менее. Конечно, видения (галлюцинации) нужны искусству. Но и искусство полезно для видений. Второе (видения, питающиеся искусством) захватывало меня больше, чем первое (искусство, питающееся видениями), хотя по сути здесь речь идет о сообщающихся сосудах, о циркуляциях, так что не следует усматривать глубинного разрыва между первым и вторым. Впрочем, картины Константинова видениями не питались, это был добротный советский сезаннизм в духе московской школы, в основном пастозные натюрморты, сделанные с натуры, но это не мешало этим картинам питать наши видения: все эти синие чайники с тусклым бликом на боку, эти жирно написанные масляными красками связки баранок, ватрушки, зеленоватые графины, расшитые скатерти, гранатовые перстни, перья, куличи, кавказские кинжалы, сливы с патиной, астры, пасхальные яйца, курительные трубки, стаканы крепкого чая в узорчатых подстаканниках, сложенные пополам газеты тридцатых и пятидесятых годов, фарфоровые статуэтки, бронзовые пресс-папье, папиросницы, сафьяновые туфли для хранения табака, часы с выпуклыми стеклянными циферблатами, тыквы, скомканные перчатки, граненые рюмки с остатками янтарной наливки на донышке, ожерелья, небрежно брошенные на стол галстуки, трамвайные билеты, мячи, соусницы, чернильницы, ножи для разрезания бумаги, очки, сердолики, розовые осетровые рыбы, оренбургские платки, шляпы, игральные карты, веера, иконы, пишущие машинки, жемчуга, эбонитовые телефонные аппараты, алебастровые слоны, арбузы, морские раковины, перламутровые пуговицы и серебряные портсигары – все эти предметы наполовину ушедшего быта, уверенно написанные на холстах крупными и мелкими мазками, – все они становились порталами в сопредельные миры, становились метафизическими аргументами и галактическими телами, превращались в астероиды, черные дыры и звезды недолговечного, но убедительного космоса. Они выстраивались в многозначительные констелляции, насыщенные смыслами настолько плотными по своей природе, что эти смыслы готовы были взорваться, как бомбы, чтобы обрызгать нас осколками неуловимого или же чрезмерно мимолетного всезнания, возникающего и исчезающего за доли секунды, исчезающего между бутербродом и баобабом, между енотом и блеском его глаз, между мулаткой и белокожим проходимцем.

Вспомнилась песня про резинового ежика:

По роще калиновой,

По роще осиновой

На именины к щенку

В шляпе малиновой

Шел ежик резиновый

С дырочкой в правом боку.

Были у ежика

Зонтик от дождика,

Шляпа и пара галош.

Божьей коровке,

Цветочной головке

Ласково кланялся еж.

Здравствуйте, елки!

На что вам иголки?

Разве мы волки вокруг?

Как вам не стыдно!

Это обидно,

Когда ощетинился друг.

Милая птица,

Извольте спуститься –

Вы потеряли перо.

На красной аллее,

Где клены алеют,

Ждет вас находка в бюро.

Небо лучистое,

Облако чистое.

На именины к щенку

Ежик резиновый

Шел и насвистывал

Дырочкой в правом боку.

Много дорожек

Прошел этот ежик.

А что подарил он дружку?

Об этом он Ване

Насвистывал в ванне

Дырочкой в правом боку!

Шел я как-то раз в этом самом прекрасном девяносто третьем году, насвистывал дырочками в резиновых своих плечах, шел в гости к Ване и нес ему подарочек, купленный возле Первой Аптеки. Ваня, правда, не знал, что я к нему иду, так как в деревянном домике не было телефона, а мобилы еще не завелись в наших кармашках. И вот я вошел в Дегтярный переулок, где на меня, возможно, нахлынули воспоминания о школьных годах. А может быть, и не нахлынули. Да нет, конечно, не до тухлых школьных воспоминаний мне было – более волнующие темы занимали мой мозг. Но, подойдя к заветной двери (за ней скрипучая деревянная лестница поднималась сразу на второй этаж), я обнаружил, что дверь закрыта. На стук никто не отзывался. Вани не было дома. К тому же я приметил, что на деревянной ступеньке перед дверью разложены какие-то объекты. Я присмотрелся: паспорт, некоторое количество мятых бумажных денег, пачка сигарет, зажигалка и бумажный листок, на котором небрежно написан телефонный номер моего друга Саши Мареева. Я открыл паспорт. С фотографии на меня смотрело лицо молоденькой мулатки с шаром мелкокучерявых африканских волос. Имя – Элеонора Ангельская. Возраст – двадцать два. Родилась в Москве. Такое лицо и такое имя не так уж часто встретишь в российском паспорте. Впрочем, паспорт, возможно, был все еще советский – их еще не успели поменять. Картина происшедшего стала мне немедленно ясна и понятна. Афрорусская девочка (явно из наших кругов) пришла в гости к Ване, но, обнаружив закрытую дверь, решила воспарить духом прямо на пороге мастерской. В этом возвышенном состоянии она почувствовала, что ее несколько отягощают предметы в ее карманах. Сбросив их, как некий балласт, на деревянный порог, она куда-то унеслась, окрыленная. Видимо, скоро приземлится и вернется за покинутыми объектами. Я оставил все как есть и вышел на Тверскую (она уже не называлась улицей кое-кого). Был день, довольно людно было. Продвигаясь в сторону Маяковской, я увидел, что навстречу мне идет эта девочка-мулатка. Подошел к ней, заговорил. Мы вместе вернулись к домику, посидели на ступеньке, болтая. Вскоре появился и Ваня в сопровождении Владика Мамышева-Монро. Владик в атласной рубахе и чуть ли не в каком-то парчовом камзольчике, несмотря на теплый сентябрьский денек. Ваня с Владиком были неразлучны в тот период. Я вначале думал, что они – парочка, но потом узнал, что Ваня вообще не гей, что не мешало ему заботиться о своем безбашенном друге, как родная мать.

Короче, сложилась вдруг такая неразрывная дружеская шайка из пяти человек, куда входили Ваня, Владик, я, Элеонора и еще загадочная очень подружка Элеоноры, Катя – шестнадцатилетнее существо, тоненькое, хрупкое, наподобие стебелька или ландыша. Но этот стебелек обладал железной волей и стойкостью японского самурая, а также неукротимым желанием тусоваться. Эта Катенька всем была известна как Катя Сбежавшая Из Дома. Она, действительно вроде бы, сбежала из дома, и, кажется, родители ее не особо разыскивали. Жила она в бегах припеваючи. Она очень гордилась своим беглым статусом и была на регулярной базе влюблена в одного диджея из клуба «Аэродэнс». Диджей, кажется, об этой любви ничего не знал, и вообще они даже не были знакомы, но это не мешало Катеньке почти каждую ночь извлекать нас всех из каких угодно состояний и непререкаемо требовать, чтобы мы все встали, оделись и немедленно отправились все вместе танцевать и тусоваться в клуб «Аэродэнс» близ метро «Аэропорт». Перед тем как войти в клуб, мы все должны были (так научила нас Катя Сбежавшая) сцепиться мизинцами, а потом резко расцепиться и произнести при этом заклинательную фразу: «Пришли вместе – уйдем вместе!» Таков был ритуал. Вполне осмысленный, кстати,