ритуал – среди хаотических тусовок и развлечений тех дней легко было потеряться. Все появлялись, исчезали, снова появлялись в ритме хаотических флуктуаций, но Катенька Сбежавшая никакого хаоса не признавала, жизнь ее подчинялась своеобразному кодексу бусидо, и она, наделенная четкой дикцией и властным характером, умела подчинить этому кодексу и всех остальных членов нашей маленькой банды. В общем, хотя она и была самой младшей среди нас, но именно она являлась фюрером нашей группировки – остальные были слишком хаотичны. Обликом Сбежавшая являла собой эталон рейверши: темные гладкие волосы, фарфоровое белоснежное личико с острыми чертами, короткая юбочка, топик, голый (даже на морозе) живот с блестящим пирсингом в пупке, ну и, конечно, тяжелые армейские ботинки на ногах. Именно так должны были выглядеть все модные девочки тех лет. Некоторые мои знакомые пытались флиртовать с ней, но Сбежавшая обрубала такие поползновения, словно ножом гильотины: она незыблемо соблюдала верность своему дистанционному и одностороннему роману с диджеем из «Аэродэнса».

В отличие от своей упорядоченной подруги, Элеонора Ангельская как раз была крайне и последовательно хаотична, зато наделена телепатическими талантами. Находясь в любом уголке Москвы, ты мог испытать потребность увидеть ее. Не требовалось никуда звонить, хватало одной мысли – максимум через час либо ты встречал ее где-то, либо она просто появлялась, входила, вплывала, вбегала, совершая в воздухе танцевальные движения своими смуглыми пальцами. Ее африканские волосы и ее кожа излучали запах горькой шоколадки. В девяностом году она успела сняться в одном из первых советских эротических фильмов – эти первые советские эротические фильмы стали, собственно, и последними: Советский Союз сразу же развалился. Фильм, снятый на Рижской киностудии, назывался «Обнаженная в шляпе». Элеонора и сыграла там эту самую обнаженную в шляпе. Отец ее был африканский студент, мать – простая русская женщина. Африканский хаос смешивался в ней с русским хтоносом. Она встречалась сначала с Сашей Мареевым, потом с Ваней, потом недолго со мной – впрочем, ханжески-целомудренный глагол «встречаться» не особо употреблялся в те разнузданные годы. А потом произошло действительно революционное событие! Она стала первой девушкой Владика Монро! Это случилось по моей инициативе: как-то раз я вдруг осознал, что моя миссия – излечить Владика от пристрастия к однополой любви. И сделать это следует с помощью любвеобильной Элеоноры. Тут же это и осуществилось, молниеносно. Элеонора сразу же согласилась, осознав всю важность возложенной на нее миссии. Владик тоже согласился легко, без трепета, хотя до этого (по его утверждениям) никогда не вступал в сексуальный контакт с существом женского пола. Свершилось это дело у меня на Речном – они уединились на кухне, на длинном кухонном диване, а мы все (Ваня, я, Ануфриев и Сбежавшая) сидели в соседней комнате и очень переживали: нам всем очень хотелось, чтобы Владику понравилось. И ему понравилось! После коитуса он явился дико довольный, сияющий и впоследствии протусовался с Элеонорой в сексуальном смысле около двух недель, но затем все же вернулся на гомосексуальную трассу. Элеонора же сделалась девушкой Ануфриева – месяца на два, после чего неведомые вихри унесли ее куда-то от нашей компании, и более никогда я не встречал на тропах жизни эту афрорусскую фею.

Пусть мне и не удалось перековать Монро в натурала, но я все же очень горжусь тем, что стал инициатором и организатором его первого гетеросексуального соития. Я многократно хвастался этим фактом в многочисленных интервью – собираюсь похвастаться еще раз двадцать пять, если получится.

Воспоминания о том периоде середины девяностых воскрешают в моей гортани вкус пирожков из «Русского бистро». Тогда открылись везде эти закусочные, и пирожки там поначалу испекались очень даже неплохие. Потом испортились. Но тогда Владик просто влюбился в эти пирожки, в это «Русское бистро». Несколько раз в день он желал приносить оттуда большие пакеты с горячими пирожками.

Часто мы сидели в «Русском бистро» на Чистых прудах среди густого народного и нередко сумасшедшего контингента, пожирали пылкие пирожки и пили черный чай. Помню, меня очень завораживала песня про булочки, которая там звучала. Хотя пирожки и булочки – разные вещи, но люди из бистро все равно постоянно ставили эту песню, воспевающую девочек под видом гимна сдобе:

Булочки московские, сладкие петровские,

Булочки-шкатулочки, девочки мои…

Мы впятером, как пятипалая ладошка, тусовались в «Русском бистро», скакали в танцах на дискотеке «Аэродэнс», а также во множестве других клубов. Прилежно галлюцинировали в домике на Дегтярном переулке: там мимолетную, но бездонную и бездомную истину подносили к нашим смеющимся ртам. Так вот роняют серебряную десертную ложечку с порцией горького светящегося мёда в бочку изначального, сладострастного, сокровищного дегтя!

О, детство, ты – парчовая кибитка,

Как пиздотрасса счастья в никуда,

Как на губах застенчивая нитка

Густой слюны, блестящей, как слюда.

Нам говорят, что рифмовать не надо,

Нам впаривают искренний верлибр.

Но как же без шаманского пригляда?

И чем без тигра стал бы влажный Тибр?

Но сонный тигр за Тибром надзирает.

И девочка в зеленом невпопад

Молву клянет и деньги собирает,

Все деньги на языческий обряд.

Люблю центон. Мне нравятся колонны

Из капища, что проросли в собор.

На даче котик, искренне влюбленный,

Своим хуечком трется об забор.

Люблю, когда изысканность внезапно сменяется топорностью – вот как если бы балерина вдруг уронила бы топор и матюгнулась голосом харчевника (или же голосом харьковчанина). Но где бы мы ни тусовались, где бы ни вращались (пусть даже на Колобовском переулке, где в те времена жил харьковчанин Федот), эпицентром наших вращений всегда оставалась Первая Аптека, Аптека № 1, когда-то при царе аптека Феррейна с загадочной замковой башенкой, торчащей, как зубок, в ландшафтах Лубянки. Как-то раз в тот год я вышел на Никольскую, солнце сияло, люди деловито шагали по Никольской – еще недавно она называлась улицей 25 Октября. Может быть, на календаре тогда светилась именно эта дата – 25 октября? Нет, скорее все же, 25 сентября девяносто третьего (или девяносто пятого) года. Скорее, девяносто пятого – я же признался вам уже, что вечно путал даты на уроках истории. Ничего не изменилось, хотя все изменилось. Итак, я вышел на освещенную ярким солнцем Никольскую: среди многочисленных быстро идущих туда и сюда прохожих я увидел двух девочек – Катю и Элеонору. Одна – как белый фарфор, другая – как мулатский медок. В своих рейверских прикидах (короткие юбки, топики, громоздкие армейские ботинки) они странно крались сквозь струящуюся толпу, постоянно замирая, оглядываясь, совершая гигантские неестественные шаги и снова замирая, пригнувшись, изогнувшись, разбросав вокруг себя застывшие руки с напряженно растопыренными пальцами. У них были таинственные, важные, предельно ангажированные лица. Я подошел к ним и спросил:

– Девчонки, вы чего?

Они посмотрели на меня как бы из очень далекого космоса. И ответили важными, серьезными голосами:

– Мы играем в партизан!

Ну конечно, как же я сам не догадался! Если две нарядные, модные девчонки крадутся сквозь толпу и замирают то и дело в удивительных растопыренных пригнувшихся позах – что это может быть? Ну ясное дело – играют в партизан, что же еще?

Люблю шинель белогвардейской дрожи,

Люблю над кителем сверкающие рожи.

И мы с тобой на ту шинель похожи,

Как два котенка в президентской ложе.

Прочти стишок с хохочущей улыбкой.

Люблю шинель, рукав пустой и гибкий.

Вокруг тебя во мраке Фиолента

Я обовьюсь георгиевской лентой.

Да, прав беляк: мы вышли из шинели,

Мы пять веков валяемся в постели,

И даже в вихре сладостной метели

Мы обоняем аромат Шанели

Под скрип прощальный иггдразильной ели!

Привет, Коко! Так пусто и легко…

В восемьдесят третьем году я сидел с Машей Рябининой во дворике на Дегтярном, пил теплое шампанское и думал что-то вроде: вот, блядь, детство кончается, что ли? Нам сейчас стукнет