Куц был из лагерников, оттянул положенный срок, освободился и остался вольнонаёмным при зоне. У него два метода общения с нами: приказ и пинок. Вообще пендель, как в лагере взрослых, так и в колонии есть первейшее средство воспитания и убеждения. Мы эту нехитрую школу усвоили быстро и, получив словесное распоряжение, не ждём, когда последует другой метод общения, тем более, что нога у бугра тяжёлая, носит он обувку сорок последнего размера.

У меня, в частности, ссадина на правом бедре давала о себе знать целую неделю, никак не подживала. Такой увесистый пендель.

А тогда я, получив задание вынести из сарая готовую тару и сложить снаружи под стеной, замешкался у огня, грея закоченевшие руки, да и не охота было наружу выходить, на открытый ветродуй, мог бы кого другого послать, хотя бы вон Пашку, который раньше меня подошёл греться, – так я рассуждал про себя. И тут-то, пока я так размышлял, жалея себя самого, родненького – вдруг удар в нижнюю часть сзади. Я перелетел через кучу дощечек, кого-то по дороге сшиб, растянулся на брюхе с растопыренными руками, будто пловца изображал. Бригада заржала в восторге. Дуралеи, им лишь бы цирк.

Куц после такого действия больше не поглядел на меня, слова не потратил – кремень.

Пацанва, конечно, продолжала смеяться, хихикать, что с них взять, отморозки.

А я, придерживая правой ладонью ягодицу, хромая, поплёлся по заданному курсу.

А вообще-то он, бугор, – добрый. Без этих самых, без «лю-лю-лю», без сантиментов. Добрый, рассуждает нормально. Защитил бригаду от заведённого порядка непременно дважды за смену выстраиваться в шеренги на площадке перед вахтой, дабы охранники, сидящие в проходной будке, могли через окно, не выходя на холод, нас пересчитать и определить, не ударился ли кто в побег. Теперь мы не стоим под окнами будки, а охране, если надо, если её сомнение берёт, она сама приходит к нам в сарай и считает нас на рабочем месте. Во-вторых, выхлопотал всем пимы, старые, правда, молью почиканные, с заплатками, но ничего, нормальные пимы. И кирпичную «грудку» он соорудил в обход пожарных строгих правил, до нас тут никакой обогревалки не было. У него даже есть свой взгляд на спасение цивилизации.

– Вы, лоботрясы, думаю, все знаете, что такое деревенский огород. Или, которые городские, по базару рыскали, не знаете, – проводил Куц педагогическую беседу. – Так вот, объясняю тем, у кого голова пуста. Огород это то место, где всякая потребная овощ растет, то есть жратва для вашего брюха. Оставь землю без догляда хозяйского, не пропаши, не вскопай лопатой, поленись. Так тут же осот забьет. Не знаете, что такое осот? А что вообще знаете? Осот – это бурьян. Выдует этот бурьян на огороде… К тому я это вам, ослоухие, что если умным людям дуралеев, оболтусов не воспитывать, дурнину из них не вырывать, не выпалывать, не вышибать, одни будылья сплошь вырастут. И что? А то, что цивилизации на земле будет каюк. Я, значит, для того и есть, чтобы вот такую агрономию блюсти. Поняли? Кто не понял?.. – Куц удовлетворённо зевнул, пожевал губы и со значением, с определённым смыслом поглядел на свой правый валенок, сделал ногой характерное движение, и все, конечно, сразу поняли, оттого ближние отпрыгнули на безопасное расстояние. Для спасения, конечно, цивилизации.

А главное, когда мы выходим в ночную смену, бугор разрешает двум-трём выделенным пацанам пролезть в сырьевой цех и добыть там деликатес или, как лучше сказать, «охрененное» лакомство, смак. Не знаете, что это? Не пробовали? Ну, тогда многое потеряли.

А вот по порядку. Сырьевой цех – это то самое помещение, где стоят опущенные в ямы и вмонтированные в бетонный пол огромадные металлические чаны эти. Чаны, ёмкости эти, полны шкур, залитые известковым раствором. Примечательно то, что в этом цехе ночами никто не работает и не дежурит. Только две или три лампочки слабо тлеют в нишах, еле разрежают мглу. Вонючий растворный пар поднимается к потолку. То, что попало в чан, навсегда, конечно, потеряно для нас, детей цивилизации, – уже не полакомишься, если нет охоты в расцвете молодости угодить на кладбище. А вот то, что рабочие ещё не успели сбросать в чаны – это другое дело. Не сброшенные шкуры лежат у стены на мокром лоснящемся полу в одной или в двух кучах. Вот в этих-то кучах и надо поискать, пошарить то, что требуется.

Вы думаете, дверь в сырьевом цехе распахнута, заходи и разгуливай? Как бы не так. Замки пудовые на дверях. Да к тому же ещё и пломба. А сама дверь-то из железа в палец толщиной.

Пацанва наша не могла бы сама себя уважать, если бы не отыскала способ, как проникнуть вовнутрь помимо дверей. Основная заслуга Пашки.

Он оказался оч-чень по этой части смышленым – кстати, брюхо у него так и не восстановилось, рефлекс получился: как поест чего всухомятку, так его тут же начинает пучить, позывы на рвоту. Вот он, Пашка, обладающий замечательно чутким носом с его прирождённой привычкой заглядывать во все мусорные углы, однажды, когда бугор отсутствовал, уйдя на вахту к охране решать какой-то вопрос, Пашка-то пошёл в сортир, так он сказал, потом уж он признался, что не в сортир ходил, а в разведку.

– Ты, дохляк, чего бродишь-то! – зашумел помощник бригадира Абрамкин.

– Дык, сказал же… Чего вы? Брюхо схватило…

– Финтишь! По шее тебе дать, чтобы не брюхо, а голову схватило!

И тут Пашка вытряхнул из-под полы увесистый сырой кусок свиной шкуры, наткнул на палку, сунул в огонь и заявил с видом пахана:

– Хрен вот вы у меня получите… Если лаяться будет… – Однако тут же добавил: – А кто за меня, тому? Посмотрим.

Понятно, у всех сразу желание лаяться пропало. И помощник бригадира Абрамкин смолк. Потому как аромат сальный такой пошёл по всему длинному сараю, что тут же стало уж не до ящиков. Сошлись к очагу все, окружили Пашку. Глазеют вожделенно. А тот покручивает палку, и капли жира падают в огонь. Иные капли охватываются пламенем налету, в воздухе, и трещат, шипят совсем как дома на сковороде.

– Луку бы сюда ещё, – заподлизывался толстый Туф. – Вот бы тогда! Верно, Паша?

А Паша, доведя жаркое до нужной кондиции, взял топор и принялся осторожно и бережно рассекать на чурке дымящуюся шкуру, свернувшуюся трубкой, на мелкие лоскутки.