Когда на датчике топлива загорелась лампочка и блуждать по ледяному полю стало бессмысленно, Терехов наконец-то остановился, пытаясь по наитию определить, в какой стороне чум. Определил, проверил по направлению ветра, а когда вынул компас — оказалось в противоположной стороне. Разум подсказывал, что ветер так быстро не меняется, и, напротив, может врать компас, угодив в аномальную зону, и надо повиноваться рассудку. Как сказочный витязь на распутье, он постоял, глядя в непроглядную мглу обеих сторон, выбрал в советчики компас и поехал по нему.

Теперь двигатель заглох возле откоса, по которому он поднимался на площадку с чумом. Снова испытывать судьбу и бросаться на бесполезные поиски он больше не решился ещё и потому, что вымотался до изнеможения и едва заполз в чум. Кое-как растопил печку, выпил глоток спирта, закусил снегом, а разогреть пищу и поесть уже не хватило сил — уснул в верхней одежде, сидя, уронив голову на грудь.

Ещё во сне у него и начался похмельный синдром, которым он никогда не страдал и чем гордился. Но не от шизоидной дури — от спирта, который медленно усваивался в пустом желудке и требовал воды. Ждать, когда натопится снег, не хватало терпения, ел его, доставая рукой из-под стенки чума, и никак не мог погасить внутреннего пожара. При этом не пьянел — становился вялым, кислым: надо было съесть что-нибудь, заставить желудок работать.

В полусне он достал кусок мёрзлой колбасы, погрыз её, и стало ещё хуже, началась тошнота и дремотные, бредовые видения. В отдушину чума вдруг залетела белая сова с чайником, откуда торчали плотно набитые сосульки. Таких птиц на самом деле не бывает: метрового роста, с головой, украшенной сизоватым высоким гребнем из тончайшего пуха. Над маховыми перьями у неё были маленькие и цепкие человеческие ручки, но лапы оказались настоящими, когтистыми и до пальцев покрытыми «штанишками» из пуха. Она поставила чайник на печь и сказала:

— Сейчас растает вода, я тебя напою и всё пройдёт. Это священная вода. Она течёт по реке времени. Только замёрзла.

Голос был нежный, надтреснутый и знакомый ещё с плато Укок.

— Это у меня от спирта, — пожаловался Терехов, желая оправдаться. — Я не страдаю похмельем.

— Все страдают, — не согласилась сова. — Если живут, как пьяные, а потом трезвеют.

Он и в бреду помнил, что так говорил когда-то Репьёв и что не нужно поддаваться искушению безумства. Лучше всего бы проснуться, отринуть наваждение, раздеться и растереться снегом — выгнать дурь. Думал так и не мог пошевелиться, ибо от любого движения кружилась голова и начинало мутить.

— Ты лежи, — посоветовала сова, безбоязненно подбрасывая дрова в открытую дверцу. — Сейчас будет целебная вода. Ты напьёшься и уснёшь.

Поленья были тяжеловатыми для её ручек, и она рисковала подпалить себе перья, когда набивала топливом печку. Но как-то всё обошлось.

— Ты нашла портал, — спросил Андрей, — если превратилась в белую сову?

— Это ты нашёл портал, — ответила она, глядя на него круглыми совиными глазами.

— А зрение к тебе возвратилось? Нормальное, человеческое?

Она завинтила дверцу и охлопала свои ручки.

— Пока не знаю... Надо дождаться, когда взойдёт солнце и начнётся полярный день.

Сова поднесла к его губам носик чайника.

— Пей!

Он пил большими глотками и много, а вода в чайнике не кончалась. Причём он не чувствовал ни её вкуса, ни запаха, ни наслаждения — было лишь чувство утоления жажды. С ним он и уснул, вернее, провалился в приятную пустоту и откуда-то знал, что уходит в другую реальность.

Но проснулся Терехов в обычной и привычной реальности — в чуме и без чувства жажды. Набитая дровами печка тихо светилась из нижних продыхов и излучала тепло, а на плите уже шумел и закипал чайник. Андрей огляделся и сел: в чуме никого не было. И вход в него был заделан изнутри, как заделал он его ещё вчера, ввалившись на подгибающихся ногах.

Он поднял глаза к узкой отдушине, потом подхватил за ручку и взвесил чайник — полный, булькающий и живой от кипятка.

На новом месте кунг поставили неудачно, торцевой стеной без окна на восток, а окном — в никуда, точнее, на скучный пустынный запад. Да и почва оказалась болотистая, в некоторых местах земля тряслась под ногами на близком от поверхности плывуне. Переставить было можно, и площадка нашлась подходящая, но Репьёв заспешил на службу — опять ждал какое-то начальство, а его водила полез в мотор что-то чинить. Да и не хотелось напрягать горло, после отличного утра наваливалось какое-то монотонное, тугое равнодушие. Радовалась только кобылица, которую Жора привёл и привязал к кунгу, а мог бы и не делать этого, поскольку отвязанная она тут же нашла поляну с зелёной травой и не есть стала, а резвиться по-жеребячьи.

Это неудобство расположения жилища лишь добавило мрачнеющего настроения: начинать работу в этот день Терехов не собирался, поскольку шов на шее ныл и болезненно отзывался при каждом значительном движении головой. Он даже на рекогносцировку не пошёл, а затопил печь, тоскливо побродил вокруг нового стана, затем посовался из угла в угол в кунге и, откинув кровать, лёг: всё-таки Лагута прописала постельный режим.

Настроение от такого всегда желанного режима испортилось ещё больше, особенно когда он услышал на улице ржание чужих коней и топот копыт. Принесло каких-то всадников. Выглянув в окно, он увидел картину странную: два алтайца в ярко-зелёных национальных нарядах проскакали мимо, описывая круг. Терехов вышел на лестницу, хотел спросить, что надо, но гордые ряженые туземцы выписали ещё один круг и стремительно ускакали куда-то в степь.

Вместе с упадком духа портилась и погода, солнце плотно увязло в сплошных тучах, и над плато установился серый, пасмурный свет, даже далёкие белые горы заштриховались простым карандашом дождя. Печка нагрела тесное пространство как-то быстро и так, что пришлось открыть сначала люк, а потом и дверь нараспашку. Терехов сел на порог и просто смотрел вдаль. Можно было что-нибудь приготовить, сварить макарон, например, где-то ещё томатная паста оставалась, но есть не хотелось, и ещё было лень вставать.

Спустя полчаса от серых гор прискакали ещё три ряженых зелёных всадника и блестящая атласом женщина в красном. Алтайцы близко не подъезжали, замкнули кунг в круг и умчались в противоположную сторону. Эти выкрутасы туземцев напугали кобылицу, которая сбежала с пастбища и теперь жалась к кунгу, прядая ушами, словно волчью стаю чуяла. Андрей вынес ей хлеба с солью — даже не понюхала!

Он уже хотел вернуться в проветренное помещение, когда прискакал одинокий и неряженый алтаец с чем-то красным, притороченным к седлу. Торопливо спешился в полусотне метров, неожиданно снял два связанных между собой газовых баллона и охапку дров, оставил всё на земле, поклонился и ускакал. Баллоны были явно посылкой от великодушного Репьёва, но вот зачем он прислал дрова, когда их полный ящик? Терехов и гадать не стал, чувствуя лень и апатию: должно быть кровопотеря только сейчас начала действовать на общее состояние. Он сходил, принёс подарки, но устанавливать баллон на плиту не стал — незачем.