на то, чтобы уговорить колокола спуститься с башни, а вторая половина – на то, чтобы докатить их по земле до темной промерзшей ямы. При помощи веревок они снова опускают каждый колокол вниз, пока он не займет ровное положение, встав на дно ямы. Там внизу даже лунный свет до них не достает. Они невидимы, земля поглотила их полностью.

Первый рассветный луч окрашивает небо в розовый; время на исходе. Обессиленные, чувствуя боль во всем теле и дрожа от слабости, они забрасывают колокола землей, утрамбовывая все свидетельства своей работы, и присыпают рытую землю сверху снегом. Затем, валясь от усталости, они опускаются на том же месте на колени и молятся. Они молят Бога отвести глаза врагов от этого места – сделать Унтербойинген снова невидимым.

Ни один из мужчин не просит такой же милости для себя. Уже слишком поздно, им не избежать их судьбы. Они лишь просят Бога послать им быструю и легкую смерть и защитить их любимых, когда сами они оставят этот мир позади.

39

Антон проваливается в сон на маленькой раскладушке в углу комнаты Эмиля. Когда он просыпается, ослабший и растерянный, бледный желтый свет, какой бывает по утрам в конце зимы, разливается под окном. Запах старого снега тяжело висит в воздухе – снега и чернил. Он думает: «Я поспал хотя бы час или два – небольшая, но радость».

С противоположной стороны комнаты он видит отца Эмиля, который сидит в своей узкой постели, опираясь спиной о подушку. Он пишет письмо на маленькой письменной подставке.

– Антон. Проснулся.

Антон хлопает себя по лбу, сбитый с толку густым туманом, царящим в его мыслях.

– Сколько я проспал?

– Целый день и половину следующего.

Так долго? Антон резко садится – слишком резко. Он стонет от боли во всем теле, одеревеневшем и ноющем от недели тяжелой работы, от ночей их безумного бунта.

– Легче, – инструктирует его Эмиль. – Двигайся медленно. Поверь мне я, похоже, уже прошел через самую сильную боль.

– Элизабет и дети сейчас уже должны быть у моей сестры.

Как узнать это наверняка? Ему нужно вернуться в коттедж за фермерским домом фрау Гертц – только туда мог прийти почтальон с письмом от них. Но мысль о том, чтобы войти сейчас в пустой коттедж, где не осталось ничего, что он любит, слишком болезненна.

– Я тоже спал, – говорит Эмиль, на миг отрывая взгляд от своего письма. – Почти так же долго, как ты. Соседи забеспокоились и пришли стучать в дверь. Я сказал им, что простыл и велел держаться на расстоянии, чтобы не разносить заразу. Это должно объяснить мою неразговорчивость и мое отсутствие. Да и от тебя отвлечь.

Эмиль заканчивает письмо, запечатывает конверт и надписывает на нем адрес, медленно, без всякой спешки. Затем он поднимается – плавно – и берет что-то со стола.

– Письмо для тебя. Я отправил друга заглянуть к фрау Гертц. Она сохранила это, на случай, если ты когда-нибудь вернешься. Я положил твои очки вон туда, на маленький стульчик возле твоей раскладушки.

Адрес на письме написан рукой Аниты, ошибиться невозможно. Он поспешно открывает его, снедаемой жаждой узнать новости, и откидывается на кушетке.

Дорогой младший брат!

Я была счастлива встретить твою Элизабет и детей, когда они постучали в мою дверь. Она передала мне твою записку. Тебе не нужно извиняться за то, что удивил меня таким образом, и не следует чувствовать себя в чем-либо виноватым. Конечно, я приму твою семью, Антон, и дам им всю заботу и защиту, на какие я способна.

Мы разместились без особой роскоши – Элизабет спит со мной в кровати, Альберту достался диван, а Пол и Мария спят на полу. Но нам уютно и никогда не бывает одиноко. Я думаю, это можно счесть благословением в такие времена. Твои дети уже дороги мне; я люблю их так сильно, как если бы знала малышей с самого их рождения. Я никогда не собиралась стать тетей, но теперь, когда я ей сделалась, я этому рада.

Элизабет хочет написать тебе, но, видишь ли, она так грустит. Она все время плачет – я рассказываю тебе это не для того, чтобы причинить боль, а только чтобы ты знал, как сильно она тебя любит. Я прослежу, чтобы она сама тебе написала поскорее, и у тебя будет весточка напрямую от твоей жены.

Я поняла из твоего письма и из того немногого, что рассказала Элизабет, что стряслась какая-то страшная беда. Мне не нравится думать о том, что мой младший братик в такой беде. Но что бы ни случилось, что бы ты ни сделал, я знаю, что сделал ты это от чистого сердца и ради благой цели.

Не беспокойся о своей семье, Антон, что бы там ни случилось дальше. Я буду заботиться о них и любить их, даже если настанет день, когда ты сам этого не сможешь.

Мы встретимся снова, брат, в этой жизни или в другой.

С любовью,

Анита

Он роняет письмо. Нахлынувшее на него чувство облегчения настолько мощное и бурное, что его трясет, как в лихорадке. Очки запотевают от жара слез. С ними все будет хорошо. Они будут в безопасности – насколько это вообще возможно.

Эмиль делает глубокий вдох, собираясь заговорить, но потом передумывает. Через мгновение Антон снова слышит, как ручка царапает по бумаге, начиная новое письмо, рассказывая снова всю истории, тому, кто должен ее узнать. Он не против оставить Антона наедине с его печалью и радостью. Мужчины плачут – постоянно. Наши слезы – стеклышко компаса и стрелка, указывающая путь.

40

Когда наступает тот день – когда эсэсовцы наконец приезжают – громкий шум на улице заставляет Антона и отца Эмиля выйти. Звук отвлекает их от дневной молитвы у ног статуи девы Марии – не крики, а некое громкое изъявление неверия, инстинктивного отрицания. Когда Антон слышит их, приглушенные стенами церкви Святого Колумбана, то поднимается со скамьи для молитв. Отец Эмиль крестится, а затем тоже встает. Они смотрят друг на друга молча. Ни один из них не замечает в другом страха – лишь готовность встретить то, что им уготовано.

– Этот звук, – прислушивается Эмиль. – Кто-то приехал в деревню, кто-то чужой.

Антон кивает. Это может быть только СС.

– Явились за предателями. Пойдем поприветствуем их?

Далеко идти им не приходится. Как только они выходят из церкви Святого Колумбана, то видят приближающийся черный грузовик, его