– Я понимаю, что они узнают правду, – начинает она, – рано или поздно. Я знаю, что они вернутся. Ты же не думаешь, что мне это легко далось – правда? – оставить моих детей.

Он теперь почти всхлипывает.

– Почему ты это сделала? Почему вернулась?

– Ты мой муж. Мы будем вместе, что бы ни случилось.

Он прижимает ее к груди и крепко обнимает. Если бы только он мог уговорить ее укрыться и избавить себя от того, что грядет.

Эмиль кладет руки на головы каждого из них в молчаливом благословении.

– Идите домой, – говорит священник. – Идите и будьте вместе, пока еще есть время.

Антон и Элизабет бредут вместе по грязной дороге. Они сворачивают в переулок, ведущий к старому фермерскому дому, в сад, к виднеющемуся за ним коттеджу – их дому. Всю дорогу Элизабет держит его за руку и не отпускает, пока они не доходят до двери их спальни.

41

Лелеять надежду легче, когда Элизабет рядом, и все же Антон желал бы, чтобы она вернулась в Штутгарт. Зима медленно уступает место серой промозглой весне. Зацветают крокусы, разукрашивая луг, где пасется молочная корова, покрывая мазками фиолетового и белого землю у подножия лестницы. В этом году строить кроличий садик некому, но на несколько оставшихся монет Антон покупает плитку шоколада в пекарне и отправляет детям в Штутгарт.

Крокусы отцветают, проходит время возрождения, а в газетах все еще пишут только о бессмертии фюрера. Но где жива любовь, там жива и надежда. В моменты отчаяния, Антон берет Элизабет за руку. Он говорит себе: «Будь терпелив. В надежде наше спасение». Но можно ли назвать это надеждой? И зачем просить то, что уже имеешь?

Антон и Элизабет, муж и жена, живут тихим ожиданием. Утром они встают и занимаются повседневными делами. Между приветствиями, которыми они обмениваются с соседями, в значимых паузах между словами, они ищут того чуда, которого все ждут. Радио и газеты, как один, твердят о том, что Германия велика, Германия сильна, наш лидер недостижим. Но шепоты рассказывают другую историю. В январе Освенцим сдался советским войскам, и те пленники, которые еще были живы, были освобождены. В марте Американцы взяли Кельн – от фрау Горник пока не было вестей. Гиммлера больше нет, его сменил на посту генерал Хейнрици, штаб в Копенгагене был разбомблен и разрушен. В последний день марта генерал Эйзенхауэр потребовал от Германии сдаться. По радио о таком не услышишь, но это об этом ходят настойчивые слухи, а слухи доходят даже сюда, в нашу ничего не значащую деревню.

Черный прилив отступает, но недостаточно быстро. Германия все еще в руках НСДАП, но когда волк загнан в угол, он скорее укусит. Антон и Элизабет прислушиваются и ждут, но не позволяют надежде расцвести. Вечера они проводят обнявшись, отдаваясь на час или два страху, который никогда не отпускает. Иногда она плачет, уже оплакивая все, что пока еще не потеряно, – иногда всхлипывает он. Когда приходит сон, их видения черные и серые, лишь иногда сквозь них пробивается свет, как через проколотую заслонку свечи. А утром они снова поднимаются. Они отдергивают занавески, читают новости. Но новость о падении Гитлера все еще отказывается приходить.

Сперва были крокусы, теперь это нарциссы. А затем тюльпаны, заливающиеся розовым румянцем. Ночью Антону снится место глубоко под землей, куда могут пробиться лишь корни цветов. Темная земля содрогается от призрачного голоса, голоса памяти. От звука он просыпается и чувствует, как эхо отдает дрожью в ладони.

Он лежит неподвижно, глядя, как солнечный свет медленно расползается по краю занавески. Уже позднее утро. Надо разбудить Элизабет, но она так мирно спит. Пусть благословенное забвение еще подержит ее.

Он проснулся от какого-то звука, и вот он снова раздается – такой приглушенный, далекий, что поначалу он путает его с воспоминанием. Ему послышался звон колокола, который звучал как зов ребенка.

– Отец! – голос теперь ближе. Громче. И теперь безошибочно узнается, кому он принадлежит.

– Папа! Vati Антон!

Альберт. Антон мог бы поклясться, что действительно слышал голос мальчика, там, в саду, или на улице, как если бы он бежал по переулку. Он медленно садиться, но этого движения достаточно, чтобы разбудить Элизабет. Она потягивается, стонет и трет костяшками пальцев глаз.

– Антон? Что такое?

– Мне показалось, что я слышал…

Он не может сказать ей: «Мне показалось, что я слышал голос нашего сына». Они прожили в разлуке с детьми уже несколько месяцев – четыре жестоких месяца, когда казалось, что зима уж не закончится, что новая весна так и не придет. Каждый день он читал боль в глазах Элизабет. Каждый день он знал, чего ей стоит быть с ним. Он не будет обнадеживать ее без причины.

Она бормочет:

– Мне снился такой странный сон. Мне снилось, что Альберт зовет меня.

Затем, полностью проснувшись, она снова слышит мальчика. Они оба слышат.

– Мама! Папа!

Элизабет испуганно смотрит на Антона, побледнев. Он читает ее мысли, потому что думает о том же. Что это, дьявольское наваждение? Или их мальчик умер? Душа нашего ребенка заперта между Небом и Землей?

Они вскакивают с кровати одновременно и бросаются к окну. У Элизабет от шока и страха стучат зубы. Дети не могут быть здесь. Это сейчас слишком опасно. Если они, и правда, приехали, Антон должен немедленно отослать их прочь, и по новой разбить им обоим сердца.

Но когда они выглядывают в окно на переулок, ошибиться уже нельзя – там Альберт. Он выше, чем когда Антон видел его в последний раз, но такой же бледный и веснушчатый. Он не призрак. Мальчик бежит, размахивая руками, как крыльями. За ним несется Пол, скача и напевая, держа за руку Марию.

– Матерь Божья, – только и удается вымолвить Элизабет.

Она бежит к двери коттеджа и на лестницу прежде, чем Антон успевает придержать ее. Поймать ее тоже не получается. Он может лишь бежать за ней следом, силясь дотянуться до нее и поддержать, пока она мчит по лестнице в сад. Босая, волосы в беспорядке, одетая только в ночную сорочку, она несется по мокрой траве и заключает детей в объятия.

Фрау Гертц выбегает из своего дома, маша над головой чем-то черно-белым и развевающимся. Газетой.

– Антон!

Он поднимает глаза и видит перед собой Аниту в своем светском платье, спешащую по переулку, раскрасневшуюся и запыхавшуюся. За ней припаркован автомобиль, с округлой крышей, светло-серый. Она позвякивает связкой ключей в руке, как бы