Более того, даже осознававшие всю несправедливость конкретных наветов старые большевики старались принести свою жертву с максимальной пользой «для дела»: «Петя, сын одного талантливого инженера, с юных лет примкнувшего к революционному движению, учился со мной в школе. Я часто видел его отца и мать, красивую брюнетку, на наших школьных представлениях в Деловом клубе. Он носил бородку, а на его груди красовался редкий тогда орден Красного Знамени, полученный за какую-то смелую операцию в годы Гражданской войны. Как он мог оказаться вредителем?

– Он не вредитель, – рассказывал, едва сдерживая рыдания, Петя после свидания с отцом незадолго до его отправки в ссылку в Сибирь. – Он считает, что, признаваясь в проведении несуществующих диверсий, оказывает последнюю в своей жизни услугу партии, делу социализма. Страна во вражеском окружении, есть и внутренние враги. Народ должен сохранять бдительность и верить в светлое будущее. Делая признание, он считает, что укрепляет систему, созданную революцией, поддерживает веру народа в Сталина, имя которого ассоциируется с социализмом…» (80)

В дневниках Елены Сергеевны Булгаковой 1937 года отражена кровавая вакханалия, закружившая московскую элиту, и сочувствия к жертвам, прямо скажем, мы находим не много:

21 апреля. Слухи о том, что с Киршоном и Афиногеновым что-то неладно. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла судьба и для них? (Здесь и далее выделено мной – К.К.)

23 апреля. Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о Киршоне и об Афиногенове.

27 апреля. Шли по Газетному. Догоняет Олеша. Уговаривает М.А. пойти на собрание московских драматургов… Уговаривал выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М.А. Это-то правда. Но М. А. и не подумает выступать с таким заявлением и вообще не пойдет.

26 мая. Оля сегодня мне звонила днем: «…сейчас на активе МХАТ Рафалович в своем выступлении говорил о том, что «вот какая вредная организация была РАПП, какие типы в ней орудовали… затравили, задушили Булгакова…».

5 июня. В «Советском искусстве» сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома. Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте…» (81)

Возможно, вы не в курсе, что именно «гнусная гадина» Литовский выведен Булгаковым в образе незабвенного критика Латунского. «Врагами народа» объявлены Киршон, Авербах, Федор Раскольников (тоже давний гонитель Булгакова), Ричард Пикель (личный секретарь Г. Зиновьева, бурно радовавшийся снятию булгаковских пьес в 1929 году): «Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу…»

Горести постигли и долго измывавшийся над писателем МХАТ. Племянник Станиславского умер в тюремной больнице, а его жену и свояченицу в 1937 году расстреляли, но и это не смягчило писателя. Елена Булгакова рассказывала, что даже когда Михаил Афанасьевич был уже смертельно болен, он будил ее по ночам и заводил с ней разговор о ненавистном театре, и в этом разговоре он забывал свои боли, высмеивая Немировича-Данченко.

Между тем, Сталина Михаил Афанасьевич уважительно вспоминал как человека, однажды помогшего ему. И не только ему. Свежи были еще в памяти хлопоты А. Ахматовой об арестованных муже и сыне, в которых Булгаковы принимали непосредственное участие. Обращения Ахматовой и также помогавшего ей Пастернака подействовали, о чем свидетельствует резолюция на письме А. Ахматовой, начертанная рукой Сталина: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин». Уже в ноябре 1935 года Н. Пунин и Л. Гумилев были освобождены.

Еще раз – Булгаков не радовался репрессиям, обрушившимся на советскую, доселе процветавшую и самоуверенную элиту, но наказание тех, кто долго измывался над ним, считал заслуженным, как и многие другие интеллигенты старой формации. М. Бахтин вспоминал о судьбе следователей ГПУ, которые в 1928–1929 годах стряпали его «дело», а также «дело» его близкого знакомого – историка Е. Тарле; в 1938 году этих следователей расстреляли: «Тарле мне написал с торжеством: “А знаете, наших-то ликвидировали”» (83). «С торжеством», заметьте.

«Когда арестовали Шумяцкого (руководитель кинематографии), было в Москве большое торжество. Очень его не любили, многие не любили. В ”Метрополе” Барнет пьяный напился. Все ходили веселые», – это уже Михаил Ромм (84). И в то же время кадровый чекист П. Судоплатов вспоминал о том периоде с ужасом: «Впервые мы боялись за свою жизнь, оказавшись под угрозой уничтожения нас нашей же собственной (! – К.К.) системой» (85). Впервые за 15 лет репрессивная система повернулась своей звериной мордой к ее создателям, вот и шок.

«Что такое официальное лицо или неофициальное?.. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!» – Азазелло увещевает домоуправа, тонко намекая на стремительные взлеты и падения человека в эпоху «большого террора». Роман «Мастер и Маргарита» густо насыщен аллюзиями эпохи, но имя главного коллективного героя эпохи не разу так и не звучит:

– Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там разбирают.

Где это – «там»? Где светятся окна в большом доме неназванной организации? То ли дело аббревиатура «ГПУ» у Ильфа и Петрова – чуть ли не в каждой главе. Однако анонимная машина убийства выглядит куда более грозной. Ужас нельзя назвать по имени – мысль изреченная есть ложь. Тем не менее, иррациональность происходящего имела свою четкую логику, которую позже предельно откровенно сформулировал В. Молотов: «Конечно, требования исходили от Сталина, конечно, переборщили, но я считаю, что все это допустимо ради основного: только бы удержать власть!» (86) Логика удержания власти, раскачанной ураганом форсированного строительства социализма, обрекала часть общества на роль жертвенных агнцев. Хотя и были они далеко не Агнцы Божьи. Так или иначе, но огромная доля истребленных среди «коллективизаторов», и совсем малая их доля среди уцелевших – это едва ли случайное совпадение.

К середине 1930-х годов жизнь страны в целом начала постепенно нормализоваться («сталинская оттепель») и деятели, которые, не щадя никого и ничего, расправлялись с составлявшим огромное большинство населения страны крестьянством, стали, в сущности, ненужными и даже «вредными». Убийство Кирова использовано для их окончательного и безусловного устранения. Они, в частности, явно не годились для назревавшей Великой войны, получившей имя Отечественной, – войны народной, а не «классовой». Д. Самойлов, «Перебирая наши даты»: «Мы воевали не за уровень жизни, а за образ жизни. Несмотря на жестокость 20-х и ужасы 30-х, народ интуитивно чувствовал свою национально-социальную перспективу» (87). И это стало залогом победы.

«Один из историков отмечает мимоходом, – полемизирует с либералами А. Зиновьев, – что прочие руководители действовали (включая Троцкого) так же, как и Сталин, т. е. “с излишней суровостью”. С излишней! Кто установил меру? Это сейчас легко проявлять “либерализм”. А ты перенесись в те времена и в те условия и попробуй не быть “излишне жестоким”!» (88) С Зиновьевым можно соглашаться или нет, но ясно, что подходить к событиям 1937 с позиций абстрактного гуманизма начала XXI века попросту глупо. Исторически контрреволюционный термидор в СССР был победой над истинно коммунистическими течениями в партии (и льнувшей к ним левой интеллигенцией). Восстановление имперского сознания стало важной ступенью к превращению СССР в империю и будущую сверхдержаву. Развитие этого процесса, как мы показали, отмечено многими современниками, от монархиста Шульгина до антисталиниста Троцкого.