Когда его взяли, он вел себя не лучше и не хуже других партийцев, но покорно дал требуемые от него показания. Из дела Мейерхольда, показания Кольцова: «Вопрос: Назовите все вам известные шпионские связи Вожеля[88] в СССР. Ответ: Московскими друзьями и осведомителями Вожеля являются Михайлов – редактор “Журналь-де-Москау” и Мейерхольд…». Показания Мейерхольда: «Не отрицаю, что по указаниям И. Эренбурга мною лично в том же 1937 году были вовлечены в троцкистскую организацию Борис Пастернак и Юрий Олеша…» (109) Бред, скажете вы. Безусловно, но – бессмыслицею логика полна.

Нельзя не отметить многозначительного совпадения: вдохновенных певцов нового строя Кольцова и Мейерхольда расстреляли в один день (2 февраля 1940 года), между тем оклеветанные ими аполитичный Пастернак, космополитичный Эренбург и выпивающий Олеша, прославившийся отнюдь не просоветской повестью «Зависть», счастливо миновали период «большого террора». Скорей всего, решения по всем им принимал лично Сталин, а выводы сделал разные.

О том, что вождь лично следил за делом М. Кольцова, свидетельствует К. Симонов. Его друга и литературного шефа А. Фадеева Сталин решил ознакомить с делом Кольцова: «Фадеев сел за стол, перед ним положили две папки показаний Кольцова. Показания, по словам Фадеева, были ужасные, с признаниями в связи с троцкистами, с поумовцами[89].

– И вообще, чего там только не было написано, – горько махнул рукой Фадеев… – Меня еще раз вызвали к Сталину, и он спросил меня:

– Ну как, теперь приходится верить?

– Приходится, – сказал Фадеев.

(«Ах, Берлиоз, Берлиоз! – вскипало в голове у Степы. – Ведь это в голову не лезет!»)

– Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать о том, что знаете сами, – заключил Сталин и с этим отпустил Фадеева» (110).

Вообще, тягаться со Сталиным было трудно, свою партию усач разыгрывал отменно. А. Микоян: «Он выслушивал наши возражения, а потом предъявлял показания арестованных, в которых они признавались во вредительстве» (111). Соратники сконфужено молчат, а проницательный вождь отправляет «провинившихся» на плаху.

Итак, с делом Кольцова Сталин знаком лично, он принимает решение о его ликвидации и при этом щадит Олешу и Пастернака, о которых в деле прямо сказано, что они члены тайной троцкистской организации. Как-то знаменитую исследовательницу творчества Булгакова М. Чудакову спросили, а почему, собственно, вождь не тронул писателя? Известная своими либеральными воззрениями Чудакова ответила легко, как и положено демократу: «Это была прихоть тирана, и не следует здесь искать какие-нибудь другие объяснения» (112). Так-таки и не следует!? Окруженный шпионами Булгаков – прихоть? А сомнительный Эренбург? А «красное сиятельство» Толстой? А многократно раскритикованный Шостакович? А скомпрометированная арестами близких Ахматова? А сотни других интеллигентов старой формации? Многих резанула слепая коса, но по знаковым фигурам решения принимал лично вождь. Например, когда НКВДисты подали документы на арест супруги репрессированного комкора Примакова Лили Брик, Сталин лично написал на списке «жен врагов народа» – «Считаю, что будет неправильным арестовать жену (!) поэта Маяковского».

Совершенно очевиден политический расчет, который касался не только Лили, но и множества других конкретных людей – они были ему нужны. Как вдруг нужны оказались в новой империи офицерские звания, искусство танца в учебных заведениях Красной армии и казачьи лампасы.

Писатель Андрей Битов скорбит о судьбе репрессированных: «Погибали, что называется, лучшие представители народа. Те, которые даже ради выживания на какие-то вещи категорически не могли пойти. Шел отбор по нравственным качествам, по степени духовности. Лучшее уничтожалось» (113). Значит, Пастернак, Булгаков и др. – это не лучшее, а лучшее, не идя на компромиссы с сатрапом, погибало. Логично. Будем считать, что Андрей Георгиевич в полемическом задоре просто не обратил внимания, что среди «лучших» представителей народа, по его определению, оптом оказались и тысячи следователей НКВД, вместе с Ягодой и Ежовым, пущенных в расход во время тех же самых репрессий. Это сразу смягчает категоричность его суждений. Или другой светоч перестройки – Е. Евтушенко: «Трагедия коммунистов-идеалистов состояла в том, что когда их идея материализовалась в сталинском варианте, то она оказалась кровавой карикатурой мечты…» (114) Про «идеалистов» в этой книге уже сказано предостаточно – про их заслуги, досуг, родственные связи и похождения, начиная с Гражданской войны. Почти два десятка лет они чувствовали себя правящим классом, элитой. Пусть немного отличающейся от устоявшихся элит Запада, но все же полномочной властвовать над своими дремучими согражданами и решать их судьбу. И вдруг выясняется, что пыль они лагерная. Мордой – и в дерьмо:

«На вопрос о том, откуда спрашивают Аркадия Аполлоновича, голос в телефоне очень коротко ответил откуда.

– Сию секунду… сейчас… сию минуту… – пролепетала обычно очень надменная супруга председателя акустической комиссии…»

Очень надменные супруги пережитого унижения не прощают: таятся, но помнят, боятся, но ненавидят. И так до сих пор. Так давайте же еще немного про «идеализм», и что «лучшее уничтожалось». Ради запоминания материала.

Для иллюстрации – показательная история одной престижной женитьбы, родственных связей и бесчисленных инсинуаций. Во время перестройки весьма прославился публицист Лев Разгон, который опубликовал в 1988 году свои мемуары – «Непридуманное». Автор рассказывал о репрессиях 1930-х годов и гневно проклинал НКВД (правда, ухитрился забыть даже о том, что сам он в 1937 году работал штатным сотрудником этого самого НКВД!). «В первое издание книги “Непридуманного” (1991) Льва Разгона вошел небольшой раздел “Военные”, в центре которого – судьба двоюродного брата автора, Израиля Разгона – высокопоставленного армейского политработника, расстрелянного в конце 1937 года. В рассказе создается прямо-таки героический образ, речь идет о выдающихся “уме, честности и бесстрашии Израиля”, о его благородной дружбе с легендарным героем гражданской войны Иваном Кожановым и т. п. Однако, переиздавая свое сочинение через три года, в 1994-м, Л. Разгон явно вынужден был выбросить этот краткий раздел из своей книги, поскольку по документам было установлено, что именно его кузен Израиль Разгон “посадил” своего друга Ивана Кожанова, о чем как раз в 1991 году было сообщено в печати» (115).

Сам же настрадавшийся при Сталине Лев Разгон до ареста принадлежал к наиболее привилегированным кругам советской элиты 20-х годов. Его супругой была дочь одного из главных деятелей ВЧК-ОГПУ-НКВД Г. Бокия, к тому же ко времени женитьбы Разгона она была падчерицей находившегося тогда на вершине своей карьеры партаппаратчика И. Москвина. Москвин до 1926 года являлся одним из сподвижников хозяина Ленинграда – Г. Зиновьева. Потом переметнулся к Сталину, стал членом Оргбюро ЦК и кандидатом в члены Секретариата ЦК, войдя тем самым в высший эшелон власти, состоявший всего только из трех десятков человек (члены Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК). К этому можно добавить, что именно тесть Л. Разгона Бокий был автором идеи создания красного концентрационного лагеря и первым его куратором. Г. Бокий после убийства Урицкого стал председателем Петроградской ЧК и в течение нескольких месяцев руководил «красным террором», а с 1919 года был начальником Особого отдела Восточного фронта. «…Невозможно подсчитать, – вдруг припечатывает бывшего тестя Лев Разгон, – количество невинных жертв на его совести…» (116) Так на кого жалуется Разгон, который сам служил в НКВД в эпоху его кровавого апогея, тесть которого создавал кровавую систему, брат которого заложил лучшего друга?!