– Нет. Мою девушку зовут не Линн.

– Но в киношку ты ходишь с Линн, – уличает меняАнук.

Ее фиалковые глаза лишают меня не только воли, но ипоследних остатков разума. Я не должен был говорить «мою девушку зовут неЛинн». «Линн – не моя девушка» тоже не вариант. Оба этих словосочетания предполагаютналичие у меня какой-то девушки, пусть это даже и не Линн. «У меня нет девушки,Анук» – так было бы вернее.

– Она пригласила меня. «Лифт на эшафот» – ее любимыйфильм. – И с чего только я взял, что черно-белая история с молоденькой итакой же черно-белой Жанной Моро – любимый фильм Линн? Непонятно.

– Да. Ничего себе фильмец, в финале я смеялась, –Анук и сейчас улыбается. – Очень поучительный финал.

Вот черт. Если финал и вправду был поучителен, я все равноне могу судить о нем. Вместо черно-белой Жанны Моро я видел цветного МишеляПикколи. «Dillinger E'Morto», будь он проклят.

– Но ты же не видела финала, – теперь уже я уличаюАнук. – Ты не видела финала. Ты ушла.

– Я видела его раньше, потому и ушла. Не люблю два разасмеяться над одной и той же шуткой.

Я вспоминаю ворох билетов в рюкзаке Анук. Анук не врет. Вотличие от меня Анук никогда не врет – но и верить ей нельзя. Я знаю это – икаждый раз попадаюсь на одну и ту же удочку. И даже если Анук скажет, чтовидела все финалы всех фильмов – я все равно в очередной раз поверю ей. Еще вдетстве Анук умела видеть финалы, это ведь только я, бедный сиамский братец,трус из трусов, позорно бежал с чердака при одном только появлении в толще водыраспустившегося цветка «Arsmoriendi». А Анук оставалась с ним дольше.

И видела финал.

Это ведь только я, бедный сиамский братец, трус из трусов,вынужден довольствоваться теперь Диллинджером. Вечно мертвым Диллинджером издокументальной врезки. А Анук всегда может выбрать – какой финал ей увидеть.

– Ты забыла у меня кассету, Анук, – решаюсь яподойти к проблеме Диллинджера с другой стороны.

– Разве?

– «Диллинджер мертв».

– Да. Можешь оставить его у себя.

– Спасибо. – Анук деморализует меня, все какобычно. – Я видел тебя на мосту. Тебя и Ронни Бэрда. Вечером, после кино.

– Кто это – Ронни Бэрд? – удивляется Анук.

– Художник.

– А-а… Мазила Ронни. А он-то что делал на мосту?

– Он не делал. Он собирался сделать, – млея отсладкого ужаса, я пытаюсь придвинуться к Анук. – Ты знаешь.

– Что?

Я смотрю на лужицы, накапавшие с ботинок Анук. И когдатолько они успели увеличиться в размерах? Я точно помню, лужицы были не большеладони, теперь же они соединились, теперь мы с Анук сидим у небольшого озерца,по разным его краям. Вода в озерце черная, точно такая же, как в одном из моихкошмаров; поверхность воды местами затянута ряской и еще какими-то болеекрупными цветами (в моем кошмаре это был гибискус, но сейчас я не уверен, чтоэто именно гибискус). Прямо в середину озерца, в мелкую ряску, воткнут нож, надповерхностью покачивается его рукоять: сверчки и раковины, когда-то разделившиенас с Анук, наши сросшиеся затылки. Сверчки и раковины, которые отняли у меняАнук. Навсегда.

Анук вынимает нож – самым естественным движением; онавынимает нож и осторожно срезает свисающую с рукава свитера нитку.

– Ты знаешь, что он собирался сделать, Анук. –Рукоять ножа гипнотизирует меня, отвести от нее глаза невозможно.

– Это ты – знаешь. Ты ведь знаешь, Гай. Ты сильнорасстроился, да? – никогда еще в голосе Анук не было такого участия.

Пусть мое сердце и не рубиновое, но оно колотится,колотится, колотится.

– Слава богу, что все закончилось хорошо.

– Я не уверена.

Действительно, я не знаю, что произошло с Ронни после того,как он спрыгнул с парапета Понт-Нефа. Я не знаю, куда он пошел потом, можетбыть – на другой мост. Возомнил себя романтиком и выбрал Бир-Хаким. Возомнилсебя философом и выбрал Мирабо. Мало ли кем мог возомнить себя Ронни Бэрд, вПариже много мостов, чтобы удовлетворить любое его желание, пусть и самое запредельное.

Анук, все так же рассеянно глядя на меня, бросает нож врюкзак.

– Я не уверена, Гай.

– Не уверена?

– Я не уверена, что ты и вправду так думаешь. Ты ведьхотел, Гай. Ты ведь хотел, чтобы он сделал это. Потому что ты что-топочувствовал. Ты почувствовал. Я права?

А вот и нет, Анук. Вот и нет. Я почувствовал это раньше. Засутки до того, как мазиле Ронни, этому недорезанному павлину, пришла в головумысль свести счеты с жизнью. Ровно за сутки до его так и не состоявшегосяпрыжка в Сену я стоял у тела другого идиота. У тела вонючки Бадди, самогопоследнего отброса Бадди. Бадди, поднятого на вилы автопогрузчика. Бадди –драгоценного сосуда, в котором томились жженый мед и лакрица, магнолия и лотос,жимолость и ветивер, гиацинт и цветок абрикоса… Я просто протянул руку и взялэтот сосуд. Просто протянул руку и взял.

Я зачерпываю ладонью воду из озерца, ряска даже нешелохнется. Вода в ладони оказывается еще чернее, чем я думал. Плевать, лицомое горит, и я должен остудить его. В нос бьет запах куриного помета,слежавшейся шерсти, гниющей на солнце требухи – я и забыл, какой бывает мертваявода, скрытая под ряской моих ночных кошмаров.

– Ну как? – спрашивает Анук.

– Что – «как»?

– Ничего не чувствуешь? А теперь зажмурься и дыши.Только как следует дыши.

Преодолевая тошноту, я подчиняюсь Анук. Как подчинялся вдетстве, когда ходил по ее следам в маленьком, отрезанном от всего мираселеньице.

– Ну?! – Анук нетерпелива. – Ну?!..

Я вырос, Анук. Может быть, ты не заметила, но я вырос. Ядолго спал с одной женщиной и долго разговаривал с другой, я успел выучитьправила игры в петанк и прикинуться испанцем; я переносил все фасоны – отспортивной куртки до смокинга, я перевидал все столицы – от Праги до Lisboa, ямного думал о жизни, еще больше – о смерти, я вырос, Анук. Я уже не тотсопливый мальчишка, который сумел разглядеть в кромешной темноте зажмуренныхглаз одну-единственную ноту. Теперь нот больше, гораздо больше. Они взрываютсяу меня в голове огромным, невиданной красоты фейерверком, и я свободно, безвсякого напряжения могу проследить полет каждой из них. Ноты недолго пребываютв одиночестве, они снова собираются в стаи, кружащие над своим – и только надсвоим – полем. Да, именно так: у разных стай разные поля, но все стаи одинаковопрекрасны. Я смотрю вверх, мне не хочется смотреть вниз – и я смотрю вверх.Там, вверху, меня ждут не только жженый мед и лакрица, не только жимолость иветивер – еще множество запахов, гораздо более прекрасных. Лучше меня знающих,как спать с одной женщиной и разговаривать с другой, как играть в петанк иприкинуться испанцем, как носить смокинги и спортивные куртки, и куртки дляверховой езды, и нашейные платки в стиле Джона Уэйна, последнего ковбоя,последнего пьяницы, великого мачо. Лучше меня знающих о жизни. А о смерти…