и большой бухтой троса. Он как только не мешал другим древесным пикетам.

— Как будто лесная легенда, — говорит Хранитель.

— Но он не легенда.

— И он что, снимает людей с деревьев силой?

— Нас двое, — объявляет Адиантум. — И мы уже нашли равновесие.

ЛЕСОРУБЫ ПЕРЕСТАЮТ ПРИХОДИТЬ. Спорить-то больше не о чем. Иссякают и поставки «Оборонительных сил». «Наверное, мы еще в осаде», — говорит Хранитель. Но кордонов не видно. С тем же успехом люди могли пропасть отовсюду, кроме палеонтологической летописи. Высоко, в кронах, они не видят других животных кроме белок-летяг, которые по ночам гнездятся в тепле их тел.

Оба уже потеряли счет дням. Ник отмечает каждое утро на нарисованном календаре, но, сходив в туалет, помывшись с губкой, позавтракав и помечтав о коллективных произведениях искусства, что воздадут должное лесу, он часто забывает, отметил уже день или нет.

— Какая разница? — спрашивает Адиантум. — Грозы почти прошли. Теплеет. Дни становятся длиннее. Другого календаря нам и не надо.

Хранитель рисует целыми днями. Набрасывает мхи, растущие во всех щелках. Зарисовывает уснею и другие висячие лишайники, превращающие дерево в сказку. Рука движется, образуется мысль: «А кому что нужно, кроме еды?» И те, кто, как Мимас, делает еду себе сам, свободнее всех.

По-прежнему стонут машины, где-то под отвесным холмом. Вблизи — пила, подальше — лесотаска: двое пикетчиков научились различать эти создания на слух. Иногда по утрам это их единственный способ понять, надвигается ли еще система свободного предпринимательства к стене божественных размеров.

— Наверное, морят нас голодом. — Но в этот долгий период, когда к ним не доходят припасы, есть кускус и воображение.

— Погоди, — говорит Адиантум. — Глазом моргнуть не успеешь, как опять вырастет черника. — Она грызет сушеный горошек, будто это курс по философии. — Я раньше и не умела чувствовать вкус.

Он тоже. И не знал, как пахнет его тело — и свежее дерьмо, пока оно превращается в компост. И как меняется мышление, если часами смотреть на резной свет, падающий через ветки. И как шумит кровь в ушах в час после рассвета, пока все живое затаивает дыхание и ждет, что будет, когда рухнет небо.

С каждым порывом ветерка реальность отклоняется от перпендикулярности. Ветреные вечера — эпичный спорт для тандемов. Когда нарастает ветер, нет ничего — совсем ничего, кроме ветра. Он превращает их в дикарей — брезент хлопает, как ненормальный, иголки хлещут до потери сознания. Когда дует ветер, в мозгу больше ничего нет — ни рисования, ни стихов, ни книжек, ни правого дела, ни призвания, только ветер и безумные мысли, бешено мотающиеся вокруг, пока их вид кувыркается сломя голову с семейного древа.

Когда темнеет, остается только звук. Свечи и керосин слишком драгоценны, чтобы переводить их на роскошь чтения. Они понятия не имеют, когда через кордон прорвется следующая поставка, есть ли еще кордон, есть ли еще «Оборонные силы жизни» или любое человеческое объединение, что еще помнит о них, высоко на тысячелетнем дереве, ждущих припасов.

В темноте Адиантум берет Хранителя за руку — другого сигнала не надо. Они зарываются друг в друга, как и каждую ночь, на фоне черноты.

— Где они?

Есть только два варианта, что за «они». Три, если считать созданий света. И его ответ — один на все три.

— Не знаю.

— Может, забыли про этот лес.

— Нет, — говорит он. — Вряд ли.

Лунный свет за спиной набрасывает капюшон на ее лицо.

— Им не победить. Не одолеть природу.

— Но они могут многое запороть на очень долгое время.

И все же в такую ночь, как эта, когда лес играет симфонию на миллион голосов, а ветки Мимаса рвут толстую полыхающую луну, даже Нику легко поверить, что у зелени есть план, благодаря которому эпоха млекопитающих покажется мелким объездом.

— Ш-ш, — говорит она, хоть он и так молчит. — Что это?

Он знает и не знает. Очередная экспериментальная инкарнация — заглянула, объявила о своем местонахождении, опробовала тьму, откалибровала свое место в гигантском улье. Сказать по правде, у него тяжелеют веки, и он не может удержать ее вопрос, тот вырождается в иероглифы. Без возможности одомашнить мрак или как-то его использовать Хранителя накрывает сон. Но все-таки ему хватает сил осознать: «Я впервые так долго живу без того, чтобы меня не накрыло хандрой».

Они спят. Уже не привязываются. Но еще держатся друг задруга, часто, так что если скатятся с платформы, то вместе.

СНОВА СВЕТЛО, снова он делает бессмысленную пометку на бессмысленном самодельном календаре. Моется, опорожняется, ест и ложится в традиционную позу бодрствования — голова у ее ног, чтобы видеть друг друга. Ник вдруг удивляется, как это ему пришло в голову переместить свою жизнь на двадцать этажей в воздух. Но как люди попадают куда угодно? И как можно остаться на земле, раз увидев жизнь в кроне? Пока солнце мало-помалу скользит по летнему небу, он рисует. Начинает понимать, как так может быть, чтобы пара черных отметин на пустом белом поле изменили мир.

Оливия сидит на краю платформы, задрав брезент, и смотрит на волнующийся лес. Лысые плеши — все ближе. Она слушает свои бестелесные голоса, свое постоянное успокоение. Они приходят не каждый день. Она достает свой блокнот и набрасывает пару стишков меньше секвойного семечка.

Он смотрит, как она моется губкой и водой, скопившейся в брезенте.

— Твои родители знают, где ты? На случай… если что-то произойдет?

Она оборачивается, голая и дрожащая, хмурится, будто это вопрос по углубленной нелинейной динамике.

— Я не разговаривала с родителями с тех пор, как уехала из Айовы.

Уже чистая и одетая, через семь градусов спуска солнца, она добавляет:

— И нет.

— Что нет?

— Ничего не произойдет. Меня успокоили, что у этой истории хороший конец. — И она гладит Мимаса, который даже в своем преклонном возрасте сегодня съел и добавил к своей массе два литра углерода.

ОНИ ЧИТАЮТ В СПАЛЬНИКАХ бесконечными часами. Читают все книжки, оставшиеся от прошлой смены в местной библиотеке. Читают Шекспира, поставив толстый томик на животы. Читают по пьесе в день, разыгрывая роли. «Сон в летнюю ночь». «Король Лир», «Макбет». Читают два великолепных романа, один — трехлетней давности, другой — стадвадцатитрехлетней. Под конец старого ей трудно удержать голос от дрожи.

— Ты любишь этих людей?

Его истории захватили. Его волнует, что будет дальше.

Но ее — ее сломали.

— Любовь? Вау. Ну, может быть. Но они же все заперты в обувной коробке и понятия об этом не имеют. Так и хочется их тряхнуть как следует и крикнуть: «Вылезайте из