себя, блин! Оглянитесь вокруг!» Но они не могут, Никки. Все живое для них навсегда за гранью.

Ее лицо сморщивается, глаза снова оголяются. Оливия плачет до слепоты, даже по вымышленным созданиям.

ОНИ ОПЯТЬ ЧИТАЮТ «ТАЙНЫЙ ЛЕС». Он как тис: со второго взгляда открывается больше. Они читают, как ветка знает, когда расти. Как корень находит воду — даже воду в трубе. Как пятьсот миллионов корней дуба могут повернуть с пути конкурента. Как листья в «застенчивой кроне» оставляют зазор между собой и соседями. Как деревья различают цвета. Читают о дикой фондовой бирже, торгующей товарами ручного производства — как над землей, так и под ней. О сложных ограниченных партнерствах с другими видами жизни. Об изобретательных способах разнести семена на сотни миль. О хитростях размножения, которым подвергаются ничего не подозревающие подвижные создания на десятки миллионов лет моложе деревьев. О взятках зверям, которые мнят, будто получили обед на халяву.

Читают об экспедициях по пересадке мирры, изображенных на рельефах в Карнаке три тысячи пятьсот лет назад. Читают о деревьях, которые мигрируют сами. О деревьях, которые помнят прошлое и предсказывают будущее. О деревьях, которые гармонизируют свое плодо- и орехоношение расширяющимся хором. О деревьях, которые бомбят землю, чтобы выросли только их отпрыски. О деревьях, которые призывают себе на помощь воздушные силы насекомых. О деревьях с такими полыми стволами, что там умещается население маленькой деревеньки. Листьях с мехом на нижней поверхности. Утонченных черенках, разгадывающих ветер. О круге жизни на столбе мертвой истории, где каждый слой настолько толстый, насколько был щедрым творящий сезон.

— ЧУВСТВУЕШЬ? — спрашивает она под буйством западного неба однажды ранним вечером — а может, и следующим. И без всяких объяснений он знает, о чем она. Теперь Ник читает ее мысли, столько часов они провели вместе в бесцельном созерцании, колено к локтю, локоть — к колену.

«Ты чувствуешь, как она поднимается и исчезает? Эта стоячая волна постоянных помех. Такая вездесущая, что даже не замечаешь, когда она тебя окутывает. Человеческая уверенность. Она не дает увидеть даже то, что находится прямо под носом, — и теперь пропала». Он чувствует — чувствует. Дерево — словно какой-то исполинский маяк. Они вдвоем превращаются в существ, работающих на точках пятнистого солнца, проникающих через ветки Мимаса.

— Давай взберемся на вершину, — говорит Оливия. И не успевает он возразить, как уже смотрит на чумазую горгулью, пристроившуюся на поколотом молниями шпиле: ноги охватили трубу, бегущую до земли, руки — вскинуты и просеивают небо.

НОЧЬЮ НИК ГЛУБОКО СПИТ зеленым сном, но тут Мимас содрогается, и Ник перекатывается к краю платформы. Рука хватается за тонкий сук. Он вцепляется в него, глядя на двадцать этажей внизу. За ним вскрикивает Оливия. Он торопится обратно на середину платформы, когда порыв еще сильней подхватывает брезент и приподнимает всю конструкцию. Ветер разжижает воздух, ливень пронзает их своими иглами. Ник вскидывает глаза на оглушительный треск. В тридцати футах над ним отрывается сук толще его ноги и падает в замедленном движении, ломая по пути другие ветки.

Яростные шквалы впечатывают Оливию в Мимаса. Она в истерике впивается в платформу. Ствол отклоняется на пару футов от вертикали, потом отшатывается на столько же в другую сторону. Ник качается, как подвижный груз на самом высоком в мире метрономе. Так же, как знает все, он понимает, что умрет. Сжался от челюсти до пальцев ног, прилепился к жизни всеми силами, какие остались. Если отпустит — земля все решит за него.

Кто-то кричит ему через ливень. Оливия.

— Не. Сопротивляйся. Не сопротивляйся!

Слова хлещут его и приводят в чувство. Она права: поджавшись, он не переживет и следующие три минуты.

— Расслабься. Катайся!

Он видит ее глаза — обезумевший зеленый селадон. Оливию мотает в диких изгибах, ловкую, словно буря ей нипочем. Через пару секунд он видит, что так и есть. Секвойе — нипочем. Тысяча таких бурь прошла через эту крону, десятки тысяч, и все, что приходилось делать Мимасу, — так это поддаться.

Ник сдается на милость гнева, как поступало это дерево целое тысячелетие убийственных бурь. Как восемьдесят миллионов лет поступали все sempervirens. Да, бури валят деревья таких размеров. Но не сегодня. Вряд ли. Сегодня на этом ветру верхушка секвойи не опаснее земли. Просто гнись и поддавайся.

Вой рассекает густой от дождя ветер. Ник воет в ответ. Их вопли превращаются в хохот умалишенных. Ник и Оливия хором визжат, пока все боевые кличи и дикие зовы мира не становятся благодарением. Еще долго после того, как разжались бы его сжатые кулаки, они орут, распевая, в бурю.

ПОД КОНЕЦ СЛЕДУЮЩЕГО УТРА у подножия Мимаса появляются три лесоруба.

— Вы там как? Вчера ночью был сильный бурелом. Большие деревья валило. Мы уж за вас волновались.

НЕВЕРОЯТНО, НО КОПЫ ВСЕ СНИМАЮТ. Год назад это было бы трясущейся размытой уликой, которую полиция бы уничтожила. Теперь же тактика беззакония не стоит на месте. А против нее полиции нужны новые эксперименты. Методы, которые требуется документировать, анализировать и оттачивать.

Камера обводит толпу. Люди высыпают на улицу из-за сияющей таблички компании. Окружают офис, примостившийся, как охотничья хижина, на опушке пихт и елей. Даже в объективе самого настороженного оператора здесь нет ничего, кроме демократии в Америке, права на мирные собрания. Толпы стоят далеко от границ собственности, поют свои песни и размахивают простынями с надписями: «ПРЕКРАТИТЕ НЕЗАКОННЫЕ ЛЕСОЗАГОТОВКИ. ХВАТИТ СМЕРТЕЙ НА ОБЩЕСТВЕННЫХ ЗЕМЛЯХ». Но в кадре мелькает полиция. Офицеры, пешие и в седле. Люди в кузовах машин, напоминающих БТРы.

МИМИ УДИВЛЕННО КАЧАЕТ ГОЛОВОЙ.

— Я и не знала, что в этом городе столько копов. — Дугги идет вразвалку рядом, колченогий. — Ты знаешь, мы не обязаны. Нас бы с радостью подменило еще полдесятка человек.

Он так резко разворачивается к ней, что чуть не падает.

— Ты это о чем? — Он как золотой ретривер, отхвативший по голове газетой, которую только что с гордостью принес. — Погоди-ка. — Дугги в замешательстве трогает ее за плечо. — Тебе что, страшно, Мим? Потому что можешь не…

Она не может это выдержать, его доброту.

— Ладно. Просто прошу, давай сегодня без геройств.

— Я и в прошлый раз не геройствовал. Кто знал, что они так подмочат мою старую добрую мужскую гордость?

Она ее видела — в тот день, когда джинсы разрезали на радость всем ветрам. Мужскую гордость, болтающуюся на ветру, обожженную химикатами. С тех пор он так часто хотел ей показать — чудесное восстановление, —