Положение Ришелье было незавидное. Хотя кардинал и рыл яму Габсбургам, он все же был католиком, и для него было исключительно важно сохранять добрые отношения между лигой Максимилиана и французским двором. Густав Адольф уже дважды скомпрометировал кардинала: сначала растрезвонил на весь мир об альянсе, заключенном в Бервальде, а затем прошел по епископствам Центральной Германии, не меняя, правда, их вероисповедание, но вытесняя епископов, кромсая земли и беспечно раздавая их своим маршалам. Не случайно Максимилиан набросился на кардинала, требуя разъяснить, какие цели преследовал Ришелье, субсидируя короля Швеции.

Ришелье срочно отправил одного посла успокаивать Максимилиана[834], а другого — вразумлять шведского короля. Первое поручение исполнить было трудно, второе — невозможно. Брезе, зять кардинала, имел инструкции добиться нейтралитета для лиги. Взамен лига должна стать союзником Франции и уступить ей ключевые крепости на Рейне[835]. Инструкции Брезе еще раз показали то, как Ришелье ошибался в Густаве Адольфе. Чувствуя себя арбитром Германии, шведский король не мог позволить себе отказаться от полного контроля над Рейном и своих завоеваний. Когда Брезе в отчаянии намекнул, что Густав Адольф может владеть всей Северной Германией, если уступит Рейн Франции, король рассвирепел и гневно заявил послу: он защитник, а не предатель интересов Германии. Во Франкфурт спешно приехал Эркюль де Шарнасе, готовивший прежний договоре королем, чтобы умиротворить разбушевавшегося союзника[836]. Однако все попытки уломать его закончились тем, что он согласился гарантировать частичный нейтралитет только для курфюрста Трира[837], и Брезе пришлось утешиться подарком в виде золотой ленты к шляпе стоимостью шестнадцать тысяч талеров[838].

Поведение Густава Адольфа ставило в тупик не только Ришелье, но и германских князей. Несмотря на подходы императора и испанского посла[839], невзирая на переговоры, которые уже начал вести Валленштейн с Арнимом[840], Иоганн Георг не осмеливался заключать сепаратный мир. Курфюрст предлагал королю воспользоваться тем, что он сейчас фактически господствует в Германии, и начать мирное урегулирование, но Густав Адольф не стал и слушать, негодуя и презирая своего союзника. Больше того, он заподозрил тайный сговор как между Арнимом и Валленштейном, так и между Иоганном Георгом и его давним соперником королем Дании. Однажды шведский монарх, не выдержав домогательств саксонского посла, выпроводил его, сердито заявив, что «он начал это великое дело с Божьего благословения, с Божьей помощью его и закончит»[841].

Адлер Сальвиус, агент короля, со времени похода по Центральной Германии ублажал курфюрста Бранденбурга разговорами о том, как хорошо было бы выдать за его старшего сына единственную дочь и наследницу Густава Адольфа[842]. Но когда послы курфюрста во Франкфурте поинтересовались мнением шведского короля насчет мира, он сказал им, что в интересах самой протестантской Германии не может даже и думать об этом. Протестантские князья исходили из того, что новые завоевания лишь озлобят католическую партию, породят больше врагов, и лучше бы остановиться и удовольствоваться тем, что достигнуто. Однако Густав Адольф мыслил масштабами империи, он перестраивал жизнь на завоеванных землях, подстегивал торговлю и предпринимательство, наметил объединить кальвинистов и лютеран[843], нацеливаясь на то, чтобы разрушить прежнюю хаотичную империю и создать новую. В долгосрочном плане его помыслы, возможно, и содержали здравое зерно, но на ближайшую перспективу желания князей, озабоченных бедственным состоянием страны, казались более разумными.

Какое место в этой новой империи собирался занять сам Густав Адольф, неизвестно. Официально он говорил о себе как о заступнике протестантов, хотя однажды обронил в разговоре с герцогом Мекленбурга: «Если бы я был императором…»[844] Формально в этом не было бы ничего необычного. Теоретически империя не являлась национальным германским государством, она скорее представляла собой многонациональное образование, от которого превратности судьбы сохранили германоязычный фрагмент. На императорский трон в разное время рассматривались кандидатуры французского и даже английского королей, итальянцев, испанцев, датского короля. Густав Адольф со своими балтийскими наклонностями, протестантской верой и превосходным знанием немецкого языка был бы императором не хуже Фердинанда с его испанскими обязательствами, итальянскими интересами и католицизмом. Для севера он был бы даже более подходящей кандидатурой. Кроме того, у него имелась только одна дочь, супруга вряд ли могла принести еще детей, и если бы дочь, как и намечалось, вышла замуж за наследника Бранденбурга, то началась бы германизация шведской династии и самой Швеции с неизбежным ее вхождением в более развитое и населенное содружество германских государств.

Тем не менее идея замены Фердинанда Густавом Адольфом вряд ли могла импонировать ведущим германским князьям. Располагая собственной внушительной армией и огромным опытом завоеваний, он потенциально мог стать еще большим деспотом, чем Фердинанд. Угроза раскола между севером и югом Германии еще не исчезла, и для любого германского государственного человека даже со средними умственными способностями было очевидно, что восхождение на императорский трон Густава Адольфа вызовет дальнейшее обострение конфликта, подтолкнет католических князей к единению между собой и с Фердинандом. В любом случае все зависело от доброй воли германских правителей, а у них, за небольшим исключением, ее не было. Наверно, о них Густав Адольф говорил: «Я боюсь глупости и предательства больше, чем силы»[845]. Создавая впечатление, будто он стремится заполучить императорскую корону, и раздавая германские земли своим маршалам[846], Густав Адольф подрубал сук, на который хотел сесть.