Кандидатов для каждого флорамура следовало отбирать Комитету Завсегдатаев с учетом накопленных в течение года впечатлений и пожеланий, заносимых гостями в особую Желто-Розовую Книгу. «Красота и кротость, пленительность и покладистость» – вот главнейшие качества, взыскуемые в девицах возрастом от пятнадцати до двадцати пяти (в случае «стройных Северных Чаровниц») и от десяти до двадцати (в случае «пышных Прелестниц Юга»). Им довлело либо возлежать, либо порхать «по будуарам и зимним садам» неизменно нагими и готовыми к любви – в отличие от прислужниц, приманчиво наряженных камеристок, происхождения более или менее экзотического, «недостижимых для желаний, кои могут они возбудить в госте, когда только не пожаловало ему Правление особливого на то соизволения». Любимая моя оговорка (ибо у меня имеется фотокопия переписанного набело сочинения бедного мальчика) состоит в том, что любая из дев флорамура получала право, когда у нее наступал менструальный период, занять с согласия остальных пост главы заведения. (Разумеется, ничего из этого не вышло, но Комитет нашел компромиссное решение, поставив во главе каждого флорамура приятной внешности лесбиянку и добавив еще вышибалу, упущенного Эриком из виду.)

Эксцентричность есть величайшее из лекарств, исцеляющих и величайшее горе. Дед Эрика не помедлив взялся претворять фантазию внука в кирпич и камень, в бетон и мрамор, в выдумку и вещественность. Он положил для себя, что первым опробует первую гурию, какую наймет для последнего из построенных им домов, а до той поры будет вести жизнь, полную трудов и воздержания.

Надо полагать, он являл собою волнующее и величавое зрелище – старый, но еще дюжий голландец с морщинистым жабьим лицом и белыми волосами, проектирующий при поддержке декораторов левого толка тысячу и один мемориальный флорамур, которые он замыслил возвести по всему миру – быть может, даже в брутальной Татарии, – правда, последней правили, по его представлениям, «обамериканившиеся евреи», но ведь «Искусство искупает Политику» – глубоко оригинальная концепция, которую нам следует простить очаровательному старому чудаку. Начал он с сельской Англии и берегов Америки и был погружен в сооружение на острове Родос, близ Ньюпорта, дворца в духе Роберта Адама (у местных шалопаев за зданием закрепилось вульгарное прозвище «Дом Мадам-дам-Адаму»), задуманного в слегка сенильном стиле – с мраморными колоннами, выуженными из классических морей и сохранившими инкрустации из этрусских устричных раковин, когда его, помогавшего устанавливать пропилон, хватил удар. То был только сотый из созданных им Домов!

Его племянник и наследник, честный, но до изумления чопорный в рассуждении приличий и обладавший, при малом достатке, большим семейством сукновал из Руинена (городка, расположенного, как мне говорили, неподалеку от Зволле), отнюдь не лишился, как ожидал, миллионов гульденов, касательно бессмысленного, на поверхностный взгляд, расточения коих он лет уже десять с лишком консультировался со специалистами по душевным расстройствам. Все сто флорамуров открылись в один день – 20 сентября 1875 года (и по обаятельному совпадению, русское название сентября, «рюен», что может произноситься и как «руин», также отозвалось в названии родного городка обуянного исступленным восторгом мизерландца). К зачину нового века деньги текли в «Венус» рекой (хотя, по правде сказать, то был последний прилив). Один падкий до сплетен бульварный листок уверял в 1890 году, будто однажды – и только однажды – «Бархатный» Вин из благодарности и любопытства навестил со всем семейством ближайший флорамур; поговаривали даже, будто Гийом де Монпарнасс гневно отверг предложение Холливуда сварганить сценарий, основой которого стал бы этот пышный и потешный визит. Но это, разумеется, сплетня, не более.

Диапазоном дедушка Эрика обладал изрядным – от додо до дада, от «низкой» готики до «высокого» модерна. В своих пародиях на парадиз он даже позволил себе – впрочем, лишь несколько раз – отобразить прямоугольный хаос кубизма (отлив «абстракцию» в «конкретный» бетон) и сымитировать – в том смысле этого слова, что столь хорошо разъяснен в Вальнеровой «Истории английской архитектуры», экземпляр которой (в мягкой обложке) подарен мне добрым доктором Лягоссом, – такие ультраутилитарные кирпичные короба, как maisons closes Эль-Фрейда в Любеткине, Австрия, и Дюдоков дом неотложной нужды во Фрисландии.

Но в целом он отдавал предпочтение началам идиллическому и романтическому. Недюжинные джентльмены собирались со всей Англии ради утех, кои они находили в Блуд-билдинге, скромном сельском доме, оштукатуренном до самых слуховых окон, или в шато Шалопут с его обитыми каминными трубами и бокатыми фронтонами. Всякий поневоле дивился мастерству, с каким Давид ван Вин придавал новехонькой мызе эпохи Регентства облик перестроенного крестьянского дома или создавал в стоящем на прибрежном островке отремонтированном женском монастыре эффекты столь чудотворные, что уже невозможно было понять, где арабеска переходит в арбутус, исступление в искусство и узор в розу. Нам никогда не забыть Литтль-Любентри близ Рантчестера или Псевдотерм, помещавшихся в чарующем тупичке к югу от виадука сказочной Палермонтовии. Мы высоко ценили присущее творениям старика соединение провинциальной банальности (шато в кругу каштанов, кастелло под призором кипарисов) с внутренним убранством, побуждавшим ко всевозможным оргиям, кои отражались в потолочных зеркалах отроческой эрогенетики Эрика. Наиболее эффективной – в чисто практическом смысле этого слова – была защищенность его домов, которую архитектор словно по капле выдавливал из их непосредственного окружения. Гнездилась ли очередная «Вилла Венус» в глубине лесного лога, окружал ли ее на многих акрах раскинувшийся парк, или она парила над террасными садами и рощами, путь к ней неизменно начинался с пребывающей в частном владеньи дороги и приводил лабиринтом живых изгородей и каменных стен к неприметным дверям, ключи от которых имелись лишь у гостей да у стражей. Хитроумно расставленные прожекторы сопровождали укрытых под масками и капюшонами вельмож в их блужданиях по темным кустам, ибо одно из условий, придуманных Эриком, состояло в том, что «каждому из домов надлежит открываться лишь с наступлением ночи и закрываться при восходе солнца». Система колокольчиков, которую Эрик, возможно, выдумал сам (на деле она стара, как bautta[194] и bouncer[195]), предохраняла посетителей от встреч друг с другом, а потому, сколько бы благородных особ ни ожидало и ни распутничало в любом из уголков флорамура, каждый ощущал себя единственным кочетом в птичнике – вышибала, человек молчаливый и вежливый, напоминающий администратора манхаттанского магазина готового платья, в счет, разумеется, не шел; его иногда случалось увидеть посетителю, относительно личности или кредитоспособности которого возникали сомнения, но до применения грубой силы или вызова необходимой подмоги дело, как правило, не доходило.

В соответствии с замыслом Эрика набором девушек ведал Совет Благородных Старейшин. Нежной лепки фаланги, хорошие зубы, безупречный эпидермис, некрашеные волосы, совершенной формы ягодицы и груди и неподдельная живость и жадность в подвигах любострастия – вот качества, наличия коих неуклонно требовали Старейшины, как требовал их и Эрик. Непорочность допускалась лишь в очень юных особах. С другой стороны, ни единая женщина, уже выносившая дитя (пусть даже в собственном детстве), не принималась ни в коем случае, какую бы нетронутость ни сохранили ее сосцы.