Я очутился в самом центре яростно отплясывавшей толпы, и если бы Торнебю не выдернул меня оттуда, я бы, наверное, упал и меня бы затоптали.

— Я, Юпитер Олимпиец, дарю вам этих женщин, — раздался громоподобный голос ряженого, облачённого в костюм главного римского божества; чтобы произнести эти слова, ему пришлось отодрать закрывавшую рот бороду.

Держа её в руке, Юпитер одним прыжком вскочил на трон, и толпа приветствовала его радостными криками — видимо, горожане хорошо знали того, кто облачился в костюм Лучшего и Величайшего. И, словно отвечая на приветствия, Юпитер закинул за уши крючки, которыми крепилась его борода, и смешно надул щёки; в ответ толпа разразилась хохотом.

На площади Сент-Этьен началась невообразимая кутерьма. Ряженые ловили женщин, те вскрикивали и делали вид, что сопротивляются. Звонко хохоча, юная королева ударила пятками в бока своего мула, тот взбрыкнул, угодив копытом в какого-то не слишком почтительного подданного, и тот, охая и грязно ругаясь, заковылял прочь; больше охотников приблизиться к принцессе не нашлось. Студенты в тюрбанах и костюмах принцев Гранадских смешались с новоприбывшими маврами, которые в своих лохмотьях выглядели гораздо менее настоящими, нежели участники маскарада в мавританских костюмах. Вооружённые короткими жезлами, студенческие старшины щедро раздавали тычки, пытаясь восстановить порядок.

— Для тех, кого послало нам Провидение, мы сделали всё, что могли, — сказал я Торнебю. — Теперь пора подумать и о себе.

С трудом протиснувшись сквозь толпу, мы оставили позади площадь и помчались по улице Барагон.

Поклясться не могу, но мне показалось, что впереди, на перекрёстке улиц Круа-Барагон и Толозан, почти не касаясь земли, тихо проскользнул жёлтый портшез и растворился во мгле.

Решив, что окончательно оторвались от своих нечаянных спутников, мы перешли на шаг, но, к величайшему изумлению, тотчас услышали за собой топот многих пар ног. Сумев распахнуть перед несчастными ворота Сент-Этьен, я, видимо, внушил им непоколебимую уверенность в своём могуществе. Мавр с книгой и его приятели не желали со мной расставаться, равно как и пританцовывавший рядом игрец на гузле и несколько женщин с исключительно невзрачной внешностью — видимо, те, которые не привлекли внимания ни одного из участников карнавала.

Я ускорил шаг, и навязчивые спутники последовали моему примеру. Улицы были полны народа, но я уже понял, что оторваться от своей свиты даже в толпе нет никакой надежды. В голову не лезло ни одной полезной мысли. Тогда я остановился и начал призывать горожан проявить милосердие и приютить у себя бедных бездомных изгнанников. В ответ полетели проклятия и ругань: эти бедные люди — язычники и публичные женщины, а значит, и те и другие гнусные твари, которым не место в городе. Тем более что капитул издал целый ряд законов, согласно которым и тех и других можно упечь за решётку и приговорить к наказанию при малейшем подозрении. В общем, мне очень повезло, что сегодня праздник, а то бы они и меня отвели к городским стражникам!

Мы долго бродили по городу, и наконец спутников моих одолела усталость. К этому времени я уже забыл, что ещё совсем недавно хотел расстаться с ними посреди улицы, бросив на произвол судьбы. Мне было искренне жаль их, и я даже взял под руку скелетоподобного мавра с книгой. Но в какую бы дверь мы ни стучались, она либо не открывалась вовсе, либо тотчас захлопывалась прямо у нас перед носом. На одной из улиц на нас набросились люди с палками, и нам пришлось спасаться бегством. А какая-то кумушка, узнав меня, разразилась потоком яростной брани.

— Вы что, не помните, что у меня две дочери? Да я этих тварей даже на порог не пущу!

И она презрительно ткнула пальцем в сторону проституток из Памье, которые, сражённые усталостью, сидели на земле, прислонившись к стене дома.

Услышав шум, в окно высунулся муж кумушки. Он тоже узнал меня.

— Вижу, почтеннейший, вы сменили профессию. Смею сказать, прежнее ваше ремесло было куда более почтенным!

— А почему бы ему не отвести этих тварей к себе домой? — раздался голос из соседнего окна. — У него прекрасный дом возле заставы Арно-Бернар.

Мысль была здравая, тем более моя жена уехала с шевалье де Поластроном, значит, в доме никого не было.

— Идёмте, — произнёс я, обращаясь к несчастным. — Скоро вашим мучениям придёт конец.

В сумерках мы добрались до ворот Арно-Бернар, неподалёку от которых располагался мой прежний дом. К счастью для всех, привратник Тимоте, чья хижина стояла в саду, был на месте и смог нам открыть.

— Дом почти пуст, — сказал он мне. — Впрочем, кое-какая мебель найдётся.

Все помещения мгновенно заполнились, а за комнату на первом этаже с окнами на улицу между женщинами даже началась драка: все посчитали её более удобной, чем остальные, но каждая была уверена, что она одна вправе претендовать на неё.

— Мы пойдём ночевать к тебе, — сказал я Торнебю.

Когда мы уходили, я обернулся. На крыльце Тимоте зажёг фонарь. В квадрате окна на первом этаже я разглядел старого мавра с книгой: он заснул прямо на стуле. Неподалёку от него устало приплясывал игрец на гузле. Одна из женщин расчёсывала волосы, украдкой бросая любопытные взоры на улицу.

Уставшие, мы с Торнебю шли по узким улочкам в квартал Сен-Сиприен. Внезапно я заметил, как вдоль берега Гаронны в сторону Старого моста скользит жёлтый портшез; под фонарём портшез остановился, и от него отделилась тонкая чёрная тень. А потом мы с Торнебю стояли и, не в силах вымолвить ни слова, с ужасом смотрели, как тень росла, вытягивалась и, наконец, словно тонкий чёрный клинок, пересекла город пополам.

— В Тулузе чума, — сказал какой-то бесчувственный тип старой графине Аделаиде де Монпеза, благодетельнице города, известной своим высоким ростом и неизбывным мужеством.

— Вы лжёте, — как обычно, резко ответила она, встала и упала замертво.

Ибо страх убивает быстрее, чем болезнь. Вот уже несколько лет в тулузском обществе запрещалось произносить слово «чума», а когда оно наконец прозвучало, просвещённые жители решили напрасно не волновать народ и уверить его, что никакой чумы нет и быть не может. Просвещённые горожане ходили по улицам и клятвенно заверяли всех, что чумы больше никогда будет, а потому бояться её не нужно. Таким образом, все, включая чужестранцев и заезжих коробейников, узнали, что в Тулузе вспыхнула чума, и страх, посеянный благонамеренными просвещёнными, стал расползаться, как огонь по пороховой дорожке.

А я впал в уныние, и, словно чёрная птица на пшеничное поле, на меня без всякой причины опустилась меланхолия. Но я уверен, что только благодаря ей я оказался защищённым от чумы: тот, кто преисполнен печали или, наоборот, бесконечно весел, напоминает наполненный до краёв сосуд, куда больше невозможно влить ни капли — даже невидимой капельки опасного недуга. Я приходил во все дома Тулузы, куда явилась болезнь, оказывал помощь любым больным. И чем дольше свирепствовала эпидемия, тем больше меня охватывала уверенность, что возникла она в результате естественного воздействия некой силы, против которой мне — скорее всего, напрасно — суждено бороться. Тёмная сила несла страдания и смерть, а для сопротивления была необходима работа души. Я, как мог, старался побороть эту силу, оказывая несчастным врачебную помощь, но не был уверен, что поступаю правильно и не нарушаю божественного порядка. Ибо единственная польза, которую можно принести себе подобным, — это трудиться ради их блага в сфере духовной.