После разрушения же, аннигиляции идеи власти в России, полагал Никита, круг замкнется, логическая змея вцепится в собственный хвост, уничтожит самое себя. Придет нечто новое, чего все боятся, потому что не знают, что это такое. К чему будут неприменимы прежние рамки и оценки.

«После ничто — смерть» — так следовало назвать статью.

Никита мысленно перебрал близких людей и пришел к выводу, что все они в той или иной степени боятся неизбежного нового и неосознанным своим попустительством продлевают жизнь ничто. Только два человека не боялись: отец и Савва.

Никита подумал, что сам он тоже боится, но при этом испытывает к нему странную противоестественную тягу. Неведомое новое волнует, беспокоит его, как волнует, беспокоит свет лампы ночную бабочку.

Никита подумал, что если он — типичный среднестатистический россиянин — то катастрофы (революционного обновления, изменения стиля жизни, пересмотра основ и так далее) не избежать, потому что это его, Никиты, душа устала от покоя и отсутствия потрясений, это он, Никита, не хочет, чтобы жизнь в большинстве своих проявлений была устоявшейся и монотонной.

Он хочет… чего?

И одновременно не хочет.

Беда в том, подумал Никита, что русскому народу, в отличие, допустим, от английского или шведского, как правило, нечего терять. Потому-то у него особое отношение к «великим потрясениям».

Вот такую статью собирался написать Никита, прекрасно зная, что никто не обратит на нее внимания, разве только гражданин Мамедов обнаружит в ней ущерб своей деловой репутации.

…Единственное, в чем тогдашний президент проявлял настойчивость, так это в беспрестанном усилении собственной охраны. Когда он проносился в бронированном кортеже по очищенным от транспорта проспектам, то казалось, это глава оккупационной администрации перемещается по захваченному городу, где из каждой подворотни в него целятся из гранатомета.

Впрочем, Савва относился к тогдашнему президенту с симпатией, жалел его как безвинного носителя вируса СПИДа, хотя, конечно, вряд ли можно было ставить знак равенства между властью и СПИДом. Разве только между случайно обретенной властью и неожиданным (бытовым) СПИДом.

«Начнем с того, что в нем изначально отсутствовала воля, которая в нормальных условиях могла бы, чисто теоретически, конечно, привести его к власти, — объяснил Савва. — Он не клал на алтарь борьбы за власть жизнь, не перестраивал во время этой борьбы свою сущность. Его вознесли к власти вельможным пинком не потому, что он самый достойный, а потому что он… — неопределенно покрутил в воздухе пальцами, — скажем так, чем-то сильно понравился людям, которые в тот момент все решали. Я думаю, речь идет о гарантиях ненаказания и, естественно, о деньгах этих самых людей. В сущности, о ничтожных вещах, которые “опускают” саму идею власти, делают президента неполноценным. То есть этот парень — сплошной комплекс, если, конечно, не клинический, ничего не соображающий идиот. Единственный для него шанс реализоваться — выступить в роли, так сказать, сосуда, куда бы вместились топором сгустившиеся в воздухе народная боль и мечта о справедливости. Иначе этот топор вонзится ему в… горб. В спину, — раздраженно уточнил Савва, видимо вспомнив, что президент спортивен, прям, как линейка. — Раз он пуст, — продолжил Савва, — а я подозреваю, что он пуст, ему надо всего лишь наполниться праведным народным гневом. И народ ответит ему такой любовью, от которой у него волосы дыбом встанут. Есть два универсальных правила. Первое: когда не знаешь, как поступить, поступай по закону. Второе: когда не знаешь, что делать, делай то, чего хочет народ. На первое время этого вполне достаточно. На второе и третье — нет».

«Второе и третье?» — удивился Никита.

Кажется, именно тогда Савва снова обмолвился о «живых часах» в том смысле, что время может течь туда, сюда, вперед, назад, но не может течь в ничто, в пустоту. Ибо время, утверждал Савва, есть материализация духовных сил народа, и нет большей пакости со стороны правителя, нежели заземлять, «обнулять» эти силы.

Беспечность президента (отца), подобравшего власть, как чужой оброненный кошелек, да и завернувшего тут же в кабак, вместо того, чтобы употребить свалившиеся с неба денежки во благо народа (семьи), естественным образом оборачивалась беспечностью на всех уровнях власти, а, в конечном счете, и жизни.

Обреченная жизнь всегда беспечна.

…А может, тогдашняя общероссийская беспечность являлась всего лишь (одной восьмой) частью общей — мировой — беспечности?

Новый век, третье тысячелетие начались не очень хорошо.

Лихие парни в чалмах без видимых причин взорвали в срединной Азии две восьмидесятиметровые (число метров мистически совпадало с числом обещаемых этой религией перевоплощений), высеченные в скалах статуи Будды. Просвещенный мир возмутился, но как-то формально, служебно. Хотя всем было понятно, что такого рода проделки в отношении одной из основных мировых религий (пусть даже Будда — величайший миролюбец-миротворец) без ответа не останутся.

И будет этот ответ адекватен, точнее сверхадекватен, потому что отвечать будет Бог.

В Нью-Йорке неизвестные люди взорвали Empair state building, в Лондоне — Tower, а в Риме — Собор святого Петра.

В Аравии и на Ближнем Востоке начался падеж скотины, а какая скотина (внешне) оставалась здоровой, та носила в себе смертоносные микробы, превращавшие зараженного ими человека в быстро умирающего слабоумного идиота. И были эти микробы неуловимы, невидимы для самых совершенных электронных микроскопов.

Невообразимые гекатомбы застлали дымом горизонты. Начались перебои с молоком, маслом и мясом. На землю полились застывающие в воздухе апокалиптические дожди из бараньего, коровьего, свиного и лошадиного жира. Вода в реках превращалась в холодный бульон, сквозь который с трудом проталкивались рыбы. В Рейне была выловлена пятисоткилограммовая щука.

Так отозвалась человечеству «генная инженерия», посредством которой были созданы новые породы мясного скота. Однако эта же наука и объявила о спасении человечества от голода, в кратчайшие сроки выведя (для каждого континента свои) новейшие — мгновенно набирающие вес — породы несчастного скота. То были странные животные без каких бы то ни было инстинктов, то есть с «отключенным» мозгом, неопределенного (совмещенного) пола с единственным рогом, но без шерсти и на нетвердых из-за огромного веса ногах. В Европе они напоминали быков, в Америке — бизонов, на Востоке — верблюдов, а в Индии и Китае — буйволов. Их мясо было объявлено стерильным, оно рекламировалось по всему миру, но являлось ли оно таковым на самом деле, не знал никто, точнее знали очень немногие.

Те, кто делал на этом деле деньги.

Была выведена и мясная птица — что-то среднее между индюком, страусом и динозавром. Она, в отличие от мирной скотинки, обнаружила немотивированную воинственность — долбала чудовищным (генные инженеры тут сплоховали) клювом (иной раз до смерти) персонал. Да и вид у «чудо-птицы» был отвратительный — сатанинский какой-то вид, как если бы она прилетела (выползла) на землю из-под земли, то есть прямиком из ада. Свирепую, красноглазую, ее нельзя было показывать по телевизору. Объявленный было судьбоносным для человечества продовольственный (птичий) проект незаметно сошел на нет, как будто и не было никакой чудо-птицы, а была только безропотная скотинка.