Айла все еще не отрывалась от книжки про древних греков. Джульет направилась за Би, оторвав Санди от своей ноги, а когда он шлепнулся на пол, подхватила его и понесла. Но он напрягся и выскользнул из ее рук на землю. Джульет оставила его и пошла дальше. Она рванула на себя дверь Голубятни с такой силой, что она резко распахнулась, и ей пришлось подставить ногу, чтобы она не ударила ее по лицу. За ней следом ковылял Санди и ревел еще громче прежнего. Он подбежал к ней, и хотя она снова подхватила его на руки, он не успокоился.

– Сделай так, чтобы он замолчал, – сказала Би, сморщив лицо, и закусила губу.

– Да, – спокойно сказала Джульет, присела на корточки рядом с Санди и погладила его по голове. – Но ты больше не говори со мной таким тоном. Тебе пятнадцать, и я не позволю никому ночевать в твоей комнате, пока тебе не стукнет шестнадцать. Ты сама знаешь – дело не в том, гей ты или нет. Я понимаю, что тебе тяжело… – Она вздохнула. – Но есть черта между тем, что несправедливо, и риском. Послушай меня. Не говори так со мной. И не испытывай судьбу.

Она гладила Санди по волосам, надеясь, что он хоть немного помолчит. Он что-то лепетал, потом похлопал ладошкой по столу, и его пальцы провели по стеклянному верху грязные полосы.

– Дом! – внезапно сказал он и показал на высокую полку, проходящую по стенам. Джульет подняла голову. Она и забыла про кукольный домик. Его перенесли сюда во время январской уборки. Би захотела, чтобы он стоял в Голубятне. Для нее он был почти как талисман, ей нравилось смотреть на него. Айла никогда не играла в куклы, а Санди был еще слишком мал, чтобы подпускать его к такому деликатному сооружению с тонкими перилами, ножками столов и крошечными занавесками над окнами.

– Ма, можно задать тебе такой вопрос? – Би прерывисто вздохнула. – Если бы ты могла снова выбирать, поехала бы ты сюда? Или взяла деньги и убежала?

Она устремила глаза на мать. Джульет нахмурилась и помолчала. Деньги. Без всех этих стрессов.

– Я не знаю, – тихо ответила она и огляделась по сторонам. – Знаешь, я бы пожалуй… – Господи, Санди!

Золотые кудри Санди светились в полутьме, потому что на инжире уже распустились листья и загородили свет. Он радостно стоял на узкой полке рядом с кукольным домом и показывал на него пальчиком:

– Дом! Мой дом!

– Санди… Санди, – позвала Джульет. – Спускайся вниз, сынок. – Она шагнула к ступенькам, но Би уже взбиралась по ним.

– Нет. Мой дом.

– Санди… – У Джульет задрожали коленки. – Санди. – Она не отрывала от него глаз, надеясь отвлечь его. – Погляди на меня, сынок. Погляди на мамочку. Стой там спокойно.

– Мой дом, – сказал Санди и шагнул к кукольному домику – по воздуху, его нога не нашла край полки. Одну секунду, растянувшуюся во времени, он пытался сохранить равновесие, его маленькие ручки крутились, словно лопасти ветряной мельницы, потом он выгнулся, всхлипнул, пытаясь схватить кукольный домик, но не дотянулся и, слабо вскрикнув, упал на твердый каменный пол; его голова ударилась с пугающим стуком о край каменной полки. У Джульет не хватило доли секунды, чтобы его поймать.

В следующую секунду кукольный домик свалился на его маленькое тельце, а потом на пол с громким треском. Обломки, человечки, феи, мебель рассыпались по полу, центральная труба разломилась на две части, ее содержимое разлетелось по плиткам пола.

Рядом с ним неподвижно лежал Санди. Крови не было. Никаких звуков тоже, кроме звяканья старой монеты, полукругом катившейся по плиткам.

1914. Август

– Какое бесстыдное письмо! – Лидди приложила палец к виску и нахмурилась. – Но как иначе я бы узнала, что он умер, Нед, милый? Десять лет я с ним не общалась или даже больше. Он был недосягаем. С тех пор как…

Она замолчала, не договорив, но Нед не заметил этого.

– Но ведь тебе наверняка сообщили бы, если бы он умер? – Он провел ладонью по лбу, оставив полосу красного кармина, словно раскраску дикаря. – Ты бы узнала об этом, он был дееспособным лицом, должны быть завещание, исполнители воли умершего. – Он заморгал и снова вернулся к холсту. – Проклятый Далбитти. Как он смеет так говорить… Проклятое освещение…

– Дорогой, нужно подрезать инжир, чтобы он был не выше стеклянной крыши, – терпеливо сказала Лидди. – Пока ты этого не сделаешь, у тебя не будет нормального света. Да и птицы загрязнили все стекла пометом. Нед, это легко исправить. Я попрошу Дарлинга…

– Спасибо, но я сам очищу свою студию. «Позволь мне как старому другу…» Да как он посмел!

Лидди поерзала в кресле, сгибая свои онемевшие пальцы. Тяжелый шелк ее розового платья прилипал к ее телу в духоте Голубятни. Она позировала Неду уже неделю целыми днями почти с рассвета – он хотел начинать в пять утра, но она отказалась, заставив его приступать к работе в семь, когда Джон еще спал и по дому хлопотала только Нора, их новая служанка. Казалось, все было как в старые времена, когда они вдвоем украдкой шли в Голубятню по росистому саду, держась за руки, среди хаоса, коллапса августовских цветов: поникших подсолнухов, накренившихся стеблей шток-роз, отцветавших роз и георгинов, освещенных лучами утреннего солнца. Он давно не писал ее портрет, с «Сада утрат и надежд». Она успела забыть утомительную неподвижность позирования, смешанную с радостью смотреть на него, видеть терзания, через которые он проходил.

Теперь он был старше, почти сорок два года, и его растрепанная шевелюра подернулась сединой. Молодые художники превозносили его, но и насмешек тоже хватало.

– Старик Хорнер раньше умел писать, а потом переключился на детей!

Он был посвящен в рыцари, и Лидди стала леди Хорнер, хотя это для нее ничего не значило. Зато Нед был в восторге и от титула, и от аудиенции у короля, оказавшегося старше и массивнее, чем ожидала Лидди, но необычайно обаятельного. Нед ходил в шелковых жилетах и с тростью – Лидди посмеивалась над ним, мол, он делал это, чтобы выглядеть старше и солиднее, а он сердился, кричал и махал тростью: