– Добрый вам день, не знаю вашего имени, простите. – Священник чуть склонил голову. – Времена сегодня такие, приходится остерегаться. Слыхали, в Прокшине священника живьем в доме сожгли?

– Как же, телевидение на всю страну раструбило, жуткий случай. Говорили, что он бандитам задолжал, это правда?

– Глупости, журналисты и не то придумают. Думаю, его сектанты-сатанисты сожгли, из мести: он их на каждой проповеди клеймил.

– Да-а-а, дела… Тут вот на днях Вовочка сгорел, менты сказали – восемнадцатое самосожжение по пьяни в районе за год. Меня зовут Иван Сергеевич Мальцов, давно хотел с вами познакомиться.

– Очень хорошо, дедушку вашего тут помнят, говорят, был очень добрый священник. Он ведь при Сталине пострадал, верно?

– Было такое, дед много не рассказывал. Просто я помню с детства: церковь всегда стояла открытая, когда он тут был или староста, то есть почти каждый день.

– Извините, Иван Сергеевич, времена изменились, воры кругом, видели, наверное, как деревню разбомбили. Приходится обороняться, у нас же иконы старинные, но если желаете свечку на канун поставить, я вам открою.

– Спасибо, не стоит беспокоиться, я просто зашел, постою и назад пойду. При деде иконы в церкви те же были, но тогда не воровали.

– Раньше проще жилось. На мне ведь большая ответственность, понимаете, люди вот потянулись, община растет потихоньку. Заглянете к нам в воскресенье? Приходите, рады будем. В такие времена лучше быть вместе.

– А какие теперь времена, батюшка, расскажите.

– Оскудение всеобщее, пакости, содомиты кругом… Смотрите, что по телевизору показывают, – срам, да и только.

– А вы пробовали телевизор отключить? Я вот не помню, когда его и смотрел, времени нет. И при чем тут содомиты, к вам-то, слава богу, никто не лезет, так?

– Упаси Господь, при чем здесь я – люди в смятении, надо о спасении думать, а они, эти, митингуют… – Тут батюшка осекся. – Вы ведь не в насмешку?

– Дед говорил, что всё держится на любви, а не на страхе, вы уж простите, если не так сказал. А что, батюшка, Николай, что у вас тут обретался, не появляется, сбежал?

– Знаете его? Отчего спросили?

– Разговорились. Он молитвы читал на кладбище. Оказалось, историк по образованию, как и я.

– Николай человек особенный, грешит-грешит, зато как кается! Беда с ним, он и в монастыре нас мучил, но человек не пропащий, большой души. Странник, одним словом, бредет по жизни, такого на привязи не удержишь.

– Юродивый, значит?

– Юродивыми по благословлению становятся, он пока не заслужил. Николай вас чем-то прогневал?

– Ага, спер дорогой фотоаппарат, накупил водки, напоил местных пьяниц и сбежал. Большой души человек, это правда.

Отец Алексей немного опешил, но нашелся, сложил руки на животе, посмотрел на него ангельским глазом:

– Не держите зла, я помолюсь за него, может, одумается, бесы его мучают. – Зрачки под толстыми стеклами очков расширились, он почти прошептал: – Отчитывали его не раз, помогает на какое-то время, а потом опять. Это не он – бесы, я знаю!

– Ну, бесы так бесы, а фотоаппарат жалко: жена на годовщину подарила.

– Простите, – отец Алексей заторопился, – мне надо идти, хозяйство большое. Заходите, будем вас ждать, может, и про дедушку людям расскажете, прихожанам интересно будет и поучительно.

– Спасибо, что просветили, я бесноватых раньше не встречал, теперь буду знать.

Мальцов с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться ему в лицо, но, когда священник отошел, смеяться почему-то расхотелось. Постоял еще минуту-другую и пошел назад. Собаки молчали, носа из будок не показывали – признали за своего?

Дом Валерика всё еще был под замком, он прошел его, свернул на василёвскую аллею. Через полчаса был уже дома. Растопил русскую печь, поставил в чугунке картошку. Сел к столу, подумал о фотоаппарате, понимая, что его уже не вернуть, незаметно переключился на Нину. Опять навалилась тоска.

– Почему меня люди мучают, ну что я им такого сделал? Мучили бы бесы, было бы понятно, – сказал, заглядывая в глаза ластящемуся Рею, погладил песика по голове, почесал за ушами. Навалил ему целую миску вареных макарон с куриными шейками. Смотрел, как щенок уписывает еду и счастливо урчит. Потянулся погладить еще, но Рей вдруг поднял сальную мордочку, обнажил мелкие зубы и зарычал.

Нине скоро предстояло рожать, но она была далеко, Нина, уже не его Нина.

– Черт с ним, с фотоаппаратом, – сказал в сердцах, – хотя бы Валерик теперь отстанет! Нет худа без добра.

Взял ухват, вытянул чугунок, принялся сливать картошку и ошпарил штаны, а через них и коленку. Заплясал, замахал руками.

– Твою ж мать! Вот непруха!

Долго не мог остановиться, махал руками, от гнева задохнулся, из глаз даже брызнули слезы. Но кое-как отдышался, сел к столу, принялся очищать картошку от липкой шкурки, перекидывал из руки в руку, чтоб не обжечься. Вспомнил, как учил есть картошку «по-военному» отец, когда они пекли картофелины в костре на лесных привалах. И захотелось есть, аж слюнки потекли от тех воспоминаний. Он постелил на стол газету, насыпал горкой крупную соль, откусил кусок от четвертушки луковицы. Едкий запах ударил в нос, основательно прочистил мозги. Он поскорей обмакнул сладкую картофелину в серые кристаллики соли, откусил и блаженно размял картошку во рту, выдохнул изо рта излишки жара, подул на пальцы и заел ломтем черного хлеба. Ел долго и сосредоточенно, теплая пища согрела и прогнала из живота поселившуюся там сосущую тревогу.

Съел полчугунка, пока не насытился окончательно, свернул газету с остывшей, склеившейся кожурой, бросил газетный ком в печку на тлеющие угли. Газета задымила, на ней заплясали синие огоньки, затем раздался едва слышный хлопок, самодельная скатерть занялась алым пламенем, и оно осветило закопченный свод печи. Умирающие угли тут же отозвались, запыхтели, отстрелив последние искры. Он придвинул лицо близко к устью, словно хотел искупать его в жарких волнах, идущих из таинственной глубины, в которую любил всматриваться с самого детства: умирающий огонь притягивал, как волшебный магнит. Дождался, пока газета не превратилась в белый прах. Затем поднял с пола жестяную заслонку, закрыл печное устье, подумав, что слово «устье» – производное от «уста». Поев сам, накормил и печку, теперь настал черед ей отдавать накопленное тепло. И чтобы не кормить ненасытный ночной ветер, взял тяжелый железный блин и запечатал им трубу, и конечно же измазал руку в жирной саже. Долго мылил руки, старательно отмывал их, потом почистил зубы и плеснул в лицо холодной водой – всё, как заставляла делать мать, следившая, чтобы он не рос чумазым голодранцем, – так она в сердцах называла его, прогоняя перед сном к рукомойнику.

Сон не шел. Он долго читал детектив, где садист-убийца прятал расчлененные трупы в ледниковых пещерах во французских Пиренеях. Зачитался и не заметил, что на улице началась метель. Ветер выл и колотился в окна. От каждого сильного порыва старые стёкла вздрагивали в рассохшихся пазах и испуганно тряслись. Он отложил книгу, встал, принялся всматриваться в то, что творилось на улице. Свет фонаря метался по нараставшим на глазах сугробам, иногда совсем пропадая за пеленой несущегося снега. Что-то прогрохотало на чердаке, на миг почудилось, как по жести пробежали неведомые ноги, и он подумал: не дай бог, сорвало лист кровельного железа. Но грохот стих и больше не повторялся. Дуло изо всех щелей: из подпола, из рассохшихся ставен – старый дом плохо держал тепло, в трусах и майке Мальцов сразу продрог. Пришлось растопить лежанку.