На заре выступили. Ордынское войско расположилось напротив самаркандцев длинной подковой. Тимур выстроил людей косой линией, разделив армию на семь туменов, основные силы находились на чуть выдвинутом вперед левом фланге, там же Туган-Шона разглядел и знамя великого эмира. В центр поставили наименее боеспособных воинов из покоренных племен и земель – их никогда не жалели, их и набирали-то в войско для первого удара, в таких отрядах обычно выживал лишь каждый двадцатый, да и то не всегда. Тимур рассчитывал втянуть Тохтамыша вглубь и, быстро сведя фланги, захлопнуть ловушку. С правого фланга стояли воины младшего сына эмира Мираншаха, для усиления ему придали три сотни «избранных» из братства смертников во главе с Шейхали-багатуром.

Туган-Шона отлично знал знамена своего войска, а потому читал строй как книгу, ему был понятен замысел Великого Хромца. Николай слушал и глядел, временами крутил головой, прогоняя жар: ночью рана на плече открылась и лихорадка вернулась снова. В какой-то момент он сдался и впал в забытье, Туган-Шона не заметил, когда это случилось: начавшееся сражение заворожило его, он привстал на колени и неотрывно смотрел вперед. Правый фланг самаркандцев начал битву. Пять тысяч всадников сорвались в яростную атаку, Туган-Шона знал их пронзительный клич: «Дар и гар!» – «Получай и умри!» Край левого крыла ордынцев пришел в движение, совершил обходной маневр, устремился навстречу конникам Мираншаха. Поднявшийся ветер донес до кургана завывания огромной трубы и грохот большого барабана у шатра великого эмира, но вряд ли эти звуки помогали воинам: конницы смешались, началась кровавая сеча. Новые и новые полки устремлялись на подмогу правому флангу, левый эмир предпочитал беречь, он всегда бросал его в схватку под конец сражения, но войско Тохтамыша не стремилось втягиваться в приготовленную ловушку. Солнце миновало свою высшую точку, но ни одна из сторон пока не получила перевеса – бой становился всё более жестоким, умирающие не бросали оружия, бились до последнего вздоха. Туган-Шона увидел, что левый фланг тимуридов атаковали свежие ордынские силы и, кажется, смешали планы Великого Хромца и начали теснить противника, разворачивая его строй, ломая задуманный ход сражения. И тогда великий эмир наконец бросил в прорыв нетронутые резервы, ударил прямо во фланг войск Тохтамыша. Удар был столь мощным и неожиданным, что ордынский фланг дрогнул, прогнулся, а затем побежал, увлекая за собой всё войско. Этот решительный натиск решил исход битвы. Тохтамыш бежал, оставив свое воинство, к вечеру Тимур одержал тяжело давшуюся победу.

Туган-Шона обнаружил, что его трясет сильнее, чем Николая в лихорадке. Гул битвы удалялся, но он никак не мог еще отойти от виденного: лава вооруженных всадников, как смертельная волна, идущая наперерез другой волне, расклинившая ее, разметавшая людей и лошадей, проломившаяся глубоко сквозь ряды обороны, крушившая, топчущая, неистовая и неостановимая, стояла перед глазами. Как круговые волны на воде от упавшего с высоты камня, во все стороны разбежалась ее сила. Черные точки ордынцев, разбегающихся кто куда, и достигающие их пики и окровавленные клинки, предающие бегущих лютой смерти, ненасытные, алчущие новой и новой крови, – он словно сам побывал там; застыл, как суслик у норки, на вершине кургана, и только тяжело дышал, потрясенный увиденным.

На кургане пролежали всю ночь. Николай метался в бреду, ему стало совсем плохо: похоже, внутри, в пораженном плече, разгорался смертельный огонь. Туган-Шона снял свой халат, укутал больного и лишь перед рассветом, в спасительном тумане, кое-как довел спотыкавшегося товарища к ручью, где отважился разжечь небольшой костер, зажарил на углях подстреленную заранее утку и втолкнул сквозь запекшиеся губы несколько кусочков мяса. Находиться здесь было опасно: победившие должны были утром отправить отряды дровосеков, собиравших дерево для костров. Туган-Шона не стал задерживаться, затоптал костер, засыпал его землей, привязал плохо соображавшего Николая к седлу и повел лошадей вверх по ручью, туда, откуда они и пришли.

Он ехал по Земле Теней, опустошенный, сраженный тем, что увидел. Думал о том, что должен был участвовать в этой битве, но судьба опять превратила его в бездомного странника. Три лошади, умирающий русский, который вряд ли увидит своего князя, пославшего его доглядывать за победоносным великим эмиром, и он, обездоленный и несчастный, – маленькие точки посреди гиблых и зловонных болот, затерявшиеся невесть где, обезумевшие и никому не нужные, обреченные на бесславную смерть. Но постепенно разум вернулся к нему, Туган-Шона осознал важность этой великой победы. Поражение Тохтамыша несло московскому князю долгую передышку, а значит, и свободу. Орда была разбита основательно, и кто еще сумеет собрать ее осколки и сумеет ли? Бедные земли русских Великого Хромца не интересовали, он давно рвался в золотоносную Индию, теперь, победив Тохтамыша, мог наконец начать приготовления, чтобы свершить свою великую мечту: стать властелином мира, затмить своими подвигами свершения великого Чингиз-хана.

На четвертый день, когда Николай впал в забытье и не откликался уже на его голос, Туган-Шона вышел к истокам ручья, к большому, раскинувшемуся насколько хватало глаз болоту, поросшему чахлыми деревцами, кустиками и зеленовато-красной кислой болотной ягодой. Справа, на бугорке, он заметил дымок, повернул к нему и вскоре оказался перед длинной землянкой, покрытой дерном. Одетые в шкуры, косматые, невысокие мужчины окружили его, взяли под уздцы измученную лошадь, развязали Николая и унесли под землю, туда, где жили. Туган-Шона на всякий случай показал им Мамаеву пайцзу, главный кивнул и заговорил почтительнее – похоже, ордынцев здесь боялись и уважали. Его отвели в другую землянку, поменьше, которую он сперва не заметил. Напоили горячим рыбным отваром. Он выпил отвар, повалился на приготовленное ложе и заснул. Люди Теней были гостеприимны и не стали терзать его вопросами, отложив их на следующий день.

В поселке болотных людей, говоривших на странном подобии тюркского наречия, прожили пятнадцать дней. Здешние жители оказались умелыми врачевателями, они сумели вылечить Николая. Больного поили темным отваром из березового гриба, пахшим столь же затхло, как их болотная вода, прикладывали к ранам повязки с пережеванными в кашицу травами, мохнатыми листьями и скатанной в шарики паутиной. Два дня Николай был в забытьи, но на третий очнулся, и тогда стало понятно, что русский не умрет.

Окрепнув и отдохнув, вкусив привольной жизни, они тронулись в путь. Люди с болота выделили им провожатого до следующего селения. Там их встретили так же радушно, накормили и сопроводили дальше. Болотный край тянулся долго, летнее солнце припекало, воздух звенел от мошкары, здесь приходилось обильно мазать лица дегтем. Его тошнотворный запах впитался в поры, покрыл щеки и лоб черной коркой. Длинные спутанные волосы, отросшие кудлатые бороды – они превратились в лесовиков. Ехали неспешно, покачиваясь в седлах, добывали пропитание охотой: так жили в этом суровом краю здешние люди, косматые и жилистые, выносливые, словно звери, хлебосольные для мирного путника и жестокие и смертельно опасные для залетного насильника.

Болот становилось меньше, а высокого хвойного леса всё больше, и вот он уже заполонил всё пространство, словно их древние боги сеяли черные ели и лиственницы, просыпая семена с небес вместе с частыми в здешних местах дождями. Душа степняка, привыкшая к необозримым просторам, сжалась в комок и занырнула куда-то глубоко-глубоко в норку под самым сердцем: темень леса пугала. Как некогда в пустынных песках, мерещилась по ночам всякая нечисть, от нее спасал лишь открытый огонь жаркого костра. Дров тут не жалели, валили на уголья два смолистых сосновых ствола, они прогорали медленно и отдавали жар до самого утра.