«Молись, кайся, предатель», — зло думала Милдрэд, наблюдая, как Хорса то вскидывается и нервно трясет сжатыми в кулаки руками, то в каком-то исступлении ударяет себя ими по лбу. Он был отвратителен! И она бы ушла, если бы в ее сердце острой спицей не колола тревога за судьбу родителей. Пусть Хорса ничтожество, злодей и пьяница, но он ей родня, а потому не посмеет скрыть правду.

Милдрэд расслышала, как Хорса сквозь всхлипывания повысил голос:

— Если бы можно было повелеть норне Урд[62]повернуть время вспять!.. О, я бы тогда успел, я бы не допустил, клянусь памятью своего прародителя Хорсы![63]Я бы тогда…

Он не договорил, потому что его прервал громкий презрительный хохот.

Хорса гневно обернулся и увидел отделившуюся от колонны и приближавшуюся к нему фигуру в светлом. И она злорадно смеялась.

Сакс не сразу разглядел лицо под просторным капюшоном, но шарахнулся, опрокинув один из стоявших перед алтарем пюпитров, сам упал на плиты пола и стал отползать. Она же стояла над ним и насмехалась.

— Всегда знала, что ты в душе больше язычник, чем христианин, Хорса из Фелинга. Какого же черта ты делаешь тут, перед распятием? Тебе лучше творить свои заклинания перед грудами камней на пустом берегу. Там твое место выть на луну!

Теперь он узнал ее. Но смотрел так, будто видел впервые. Какой колючий взгляд, какое недоброе торжество в глазах, какая злая улыбка! Надо же, а ведь в первый миг ему померещилось, что это Гита… Но это ее дочь. Раньше они никогда не казались ему похожими.

Хорса резко поднялся, забросил через плечо полу своего длинного плаща. Произнес, чтобы напомнить самому себе, кто перед ним:

— Дочка Эдгара.

Милдрэд перестала смеяться. При колеблющемся свете ей показалось, что он дрожит. Впрочем, ей-то что до этого? Это пес Юстаса… а на деле просто спивающийся неудачник. Он казался ей жалким, она на расстоянии ощущала, как от него разит немытым телом и перегаром.

Ее взгляд был таким пристальным и колючим, что Хорса не выдержал и закричал:

— Что тебе надо? Я не желаю с тобой общаться! Ибо кто ты теперь? Просто наложница Юстаса. Это в наши старые времена тебя считали бы датской женой. Но норманны все изменили. И теперь ты…

— Умолкни, Хорса!

Он опешил. Раньше эта девушка никогда не была так дерзка с ним, раньше она его боялась. Теперь же возомнила, что защита Юстаса дает ей право повышать на него голос. Да плевать он на нее хотел!

Но еще больше он хотел не встречаться с ней. Ибо на нем была кровь ее родителей.

И Хорса закричал:

— Ты не смеешь обвинять меня в чем бы то ни было! Это только наше дело — мое, Гиты и Эдгара. Я всегда любил Гиту! А он… Твой проклятый отец… Это он убил Гиту, только бы она не досталась мне! На моих руках нет ее крови! Ибо я хотел ее любви. Я бы оберегал ее, я бы доказал, что не хуже этого выскочки из Гронвуда. А она… Она вырывалась и просила его… Она кричала: «Не допусти, Эдгар, не позволь!..» Словно ее отдавали прокаженному. И он убил ее. Метнул нож. Я не успел заслонить ее собой. Я бы умер за Гиту, ты слышишь, дочь Эдгара, я бы, ни секунды не раздумывая, жизнь за нее отдал!

— О чем ты, Хорса?

Милдрэд произнесла это с легким недоумением. И он опешил. Так она ничего не знает? Хорса расхохотался. Это и впрямь было забавно. Она так тупа, что даже не удосужилась полюбопытствовать, что сталось с ее родителями во время взятия Гронвуд-Кастла!

Хорса смеялся, то громко и пронзительно, то просто дурашливо хихикал, и шрам в уголке рта делал его лицо каким-то искаженным, оно кривилось в гримасе, как в судорогах. Дочь Эдгара… Она могла бы быть его ребенком, если бы Эдгар не отнял у него Гиту. И вот она смотрит на него, как пустоглазая кошка.

— Клянусь кровью Водана![64]Эта кукла даже не удосужилась узнать. Неужто ты не знаешь, что они погибли во время взятия Гронвуда? Да ты хоть вспоминала о них все это время?

И Хорса стал наступать на нее, говоря быстро и сбивчиво. Сказал, что Гита Гронвудская была обещана ему, когда стало известно, что Эдгар предатель. И с ее рукой Хорса должен был получить Гронвуд и владения. Он намеревался жениться на ней, как хотел еще давно, когда они были молоды и он полюбил Гиту на всю жизнь. И едва Гронвуд-Кастл оказался в их руках…

Суетясь, он с крика перешел на прерывистый шепот и по-прежнему наступал на Милдрэд. Она пятилась, начиная осознавать страшное: ее родители мертвы. Их нет. Ее отец убил Гиту, внемля ее мольбам не достаться Хорсе, а самого отца… Хорса почти с наслаждением говорил, как рубил его, мстя за убийство Гиты. Но он всегда хотел убить Эдгара, проклятого Эдгара, везунчика Эдгара, который получил все. И Гиту! Он даже смерть осмелился ей дать, когда понял, что теряет ее, что отныне она должна перейти к Хорсе!..

Страшная правда открывалась Милдрэд во всей своей неприглядности. В ее груди взорвалась острая боль, не дававшая вздохнуть. Каким-то краем сознания она понимала, что в ее жизни исчез последний лучик света, что теперь ей не на что даже надеяться. Она жила лишь половиной души уже после гибели Артура, она ненавидела себя из-за того, что носит ребенка Юстаса, но все-таки верила, что однажды все это кончится и она ценой собственного позора спасет родителей… Но теперь у нее не было и этого…

Милдрэд перестала замечать беснующегося и исступленно размахивающего руками Хорсу, не услышала, когда его страшные признания перешли в рыдания, когда он упал на пол и стал корчиться, стеная сквозь всхлипывания. Она просто стояла и молчала, а кровь гудела и билась в ушах, как водопад.

Хорса наконец перестал рыдать, тихо лежал, не обращая на нее внимания. Но в какой-то момент он ощутил рядом движение, приподнялся и стал с удивлением смотреть на нее. Дочь Эдгара металась вдоль стены часовни, капюшон ее упал на спину, светлые волосы растрепались, почти закрыв лицо. Как она могла что-то видеть из-под массы этих волос? Но ему показалось, что она и не видит ничего, движется, словно слепая, вдоль кладки стены, касаясь ее руками, словно ищет выход. В ее движениях было нечто столь странное, что Хорсе сделалось не по себе. И все же он решился позвать ее:

— Милдрэд! Милдрэд Гронвудская! Ты слышишь меня?

Она повернулась. Смотрела на него сквозь упавшие на лицо волосы. И выглядела ужасно, будто и не человек вовсе, а какой-то мятущийся дух.

Тогда Хорса заговорил с непривычной для него мягкостью: стал успокаивать, сказал, что сейчас проводит ее в замковые покои, где она отдохнет, а завтра взглянет на все уже иначе и смирится. Ведь смирился же он! Да, ему страшно и тоскливо, но жить как-то надо…