Потрясенный Жос отправился к себе, вызвал капеллана и продиктовал ему два письма: одно на континент, где сейчас воевал Юстас, второе в Лондон, епископу Генри. В обоих он сообщал, что леди Милдрэд Гронвудская беременна, но твердо решила заморить себя голодом.

Теперь оставалось ждать. Однако как отнесутся к данному известию адресаты? Жос не сомневался, что для Юстаса подобное сообщение важно, но он ведет войну и не сможет бросить все сразу. Епископ тоже занятой человек. Захочет ли он вообще вмешиваться в дела своего непутевого племянника?

Но Генри Винчестерский все же отозвался. Более того, он сам прибыл на остров Уайт, сошел на пристань, недовольно озираясь и кутаясь от промозглой сырости в пышную меховую пелерину.

— Только мое христианское человеколюбие вынудило меня взять на себя заботу о Милдрэд Гронвудской, — ворчал он, усаживаясь на лошадь и следуя за взволнованным комендантом.

— Да благословит вас Господь и Святая Дева, ваше преосвященство, — суетясь, ответил Жос. — Девушка совсем истощена. Она не ест уже одиннадцатый день, и если еще жива, то только благодаря тем каплям молока или бульона, какие удается влить в нее при помощи прищепки.

— При чем тут прищепка? — удивленно выгнул свои густые брови епископ.

Он выслушал взволнованный рассказ Жоса, и на лице его появилось брезгливое выражение.

Когда епископа ввели к молодой женщине, она словно не заметила его присутствия. Генри опустился на обитый ковровой тканью табурет и долго смотрел на Милдрэд. Ему сказали, что сегодня в нее удалось влить даже больше, чем обычно, молока, но она все равно выглядела ужасно: осунувшаяся, бледная, с заметными на виске и лбу ссадинами. Ее красивое лицо казалось отсутствующим, словно она уже ушла и не могла слышать ни речей, ни увещеваний. Шелковое стеганое одеяло едва приподнималось от ее дыхания. А ведь Генри и ранее сталкивался с такими случаями, когда люди теряли интерес к жизни и уходили, несмотря на все старания удержать их.

Но его преосвященство не привык так просто сдаваться. Да и зря что ли он ехал сюда, претерпев качку в заливе Солент? Генри давно знал, как эта девушка важна для его племянника. Важна настолько, что Юстас, обычно осторожный и предусмотрительный, решился на захват Гронвуда. Причем обстряпал все так, что даже король с королевой приняли его волю за свою, а недругам и возмущенным он выдал это как кару для изменника. Это Эдгар-то изменник? Хотя все эти слухи о том, что у него гостил Артур ле Бретон, одно время напугали и самого Генри. Ведь и его подпись была в списках, какие вез присланный Матильдой госпитальер. Но потом оказалось, что укрывшийся после падения Гронвуда у тамплиеров ле Бретон был всего-навсего самозванцем, так что всю эту историю уже можно было бы забыть. Если бы не Милдрэд. Она досталась Юстасу, и за нее никто не решался вступиться. Да и Генри не желал этого. В свое время он уже дважды спасал дочь Эдгара от своего племянника: первый раз — когда отослал ее в аббатство в Шрусбери, второй — когда оградил от преследования Юстаса во время лондонского турнира. Поэтому, получив послание Жоса, епископ только пожал плечами. Но потом задумался. Если эта девушка так важна для будущего наследника короны, то, возможно, и впрямь стоит заняться ею? Ведь тогда Юстас станет его должником, будет обязан ему жизнью своей избранницы, на которой, как поговаривали, он даже готов жениться.

И вот Генри приехал, но не знал, с чего и начать. Однако разве он не знаток человеческих душ? Разве ранее уже не справлялся с этой прыткой красоткой? Гм, прыткой… Теперь от ее прыти не осталось и следа. Кроме ее упорного желания умереть.

После паузы епископ заговорил:

— Великий грех для христианина — лишить себя жизни. Ибо так можно ввергнуть свою душу в ад, и тогда ей никогда не встретиться с теми, кто был нам дорог в этом мире. Мы поддаемся сиюминутным впечатлениям, но забываем, что наша нынешняя жизнь — всего лишь переход в иную, настоящую, духовную, вечную. И там нас ждут те, кого мы любим и к кому стремимся.

Все же Милдрэд была доброй христианкой, а епископ говорил ей то, что она всегда знала, чему ее учили ранее. И хотя она оставалась неподвижной, глаза ее наполнились слезами, которые стали медленно стекать по вискам на подушку. Но когда епископ принялся настаивать, говоря, что какие бы беды ни приходилось претерпевать, рано или поздно сила жизни берет вверх, она отвернулась. Какая сила жизни? О чем он?

Тогда Генри сказал, что Милдрэд просто хитрит, хочет голодовкой добиться своего. Чего именно? Генри мог предположить — свободы, избавления от Юстаса, возврата своего положения. Но Милдрэд слушала его с неприязнью. В ее поведении не было расчета, просто потрясения настолько сломили ее, что ей легче было погрузиться в эту бездну отчаяния, впасть в отрешенный ступор, когда все становится безразлично. И голос вещавшего рядом епископа, монотонный, непрекращающийся, грозящий ей то карами небесными, то спасением и почестями, казалось, долетал до нее из какого-то иного мира.

Генри говорил:

— В счастье или несчастье жизнь есть долг человека. Только Бог определяет срок жизни. Человек должен быть готов жить и умереть, ибо ему не избежать ни того, ни другого. Да, я понимаю, что Всевышний жестоко испытывает вас. Вы осиротели, вы стали жертвой возжелавшего вас человека. Но все же это не повод, чтобы убивать себя. Надо просто жить и уповать на Бога.

Его голос утомлял Милдрэд. Какие пустые слова! А она так слаба, что даже своего горя уже не могла ощущать по-настоящему.

И все же что-то привлекло ее внимание. Имена ее родителей. Генри поведал, как и где их похоронили, с какими почестями. Заметив, что в ее отрешенном взгляде наконец появился какой-то интерес, он стал выкладывать ей новости: рассказал о Гронвуде, о том, что по завещанию ее отца там всем распоряжаются тамплиеры, что они хорошие хозяева и не растратят ее наследство, а сохранят его и отдадут ей, когда она сможет вернуться. Ведь ей захочется однажды вернуться в Гронвуд-Кастл?

Бездонные голубые глаза девушки наполнились слезами. Гронвуд! Светлый замок над водами реки Уисси! Гомон людей, суета, улыбки, заботы. Отец всегда говорил ей, что она часть Гронвуд-Кастла, что все там зависит от нее и делается для нее, ибо это ее дом, ее люди. И она невольно стала вслушиваться в слова епископа, узнала, что тамплиеры решили ничего в нем не менять, а на должность сенешаля определили не своего ставленника, а кого-то из местных. Епископ не мог припомнить его имени, однако со слов храмовников знает, что там все в порядке, если не считать, что люди волнуются за судьбу госпожи и ждут ее.

Милдрэд все же заговорила странным, сухим от хрипоты голосом:

— Мне все равно, что будет с Гронвудом и его обитателями. Я далеко от них, я опозорена и ношу в себе ублюдка от чудовища. Даже мои люди не примут меня такой. А все, кто мне действительно был дорог… мама, отец, Артур… все они умерли.

Она не стала больше говорить и отвернулась.

Но епископ уже понял, чем удержит ее. Он чуть не хохотнул. Артур! Артур ле Бретон! Самозванец, который выдавал себя за госпитальера в надежде получить руку знатной саксонской леди. Как же он сразу не подумал об этом? И хотя Генри считал этого парня обычным пройдохой и плутом… Ох и разобрался бы он с ним, если бы мнимого госпитальера не взялись защищать храмовники!..