Она… Она по-своему любила Мику. Не могла не любить. Многое, что Мика узнала — это ведь всё от неё!

Змея с головой скорбной женщины рассказывала ей много сказок. Давно-давно ей рассказывала, окутывая Мику своим хвостом, качая её заботливо в своих кольцах. Именно благодаря ей, такой мудрой и почти всегда всё-всё-всё понимающей змеи Мике открылись знания и про лесных фей и ночных бабочек. И про то, что если она когда-нибудь станет одной из них — то жить ей в берлоге вместе с добрым медведем. Он будет кормить её мёдом, лицо ей всё им вымазывать — а потом поить тёплым чаем.

На вопросы Мики, спасёт ли такой медведь их от Белой Маски, женщина со змеиным телом лишь только вздыхала и добавляла, что уж лучше — Белая Маска, чем чужой незнакомый медведь.

И даже тогда, совсем маленькая, девочка твёрдо решила: она найдёт себе такого большого друга! И тогда всё-всё-всё будет лучше. Сделается ей хорошо.

И где же теперь этот друг? Да и так ли теперь то важно?

***

А ведь утро такое ясное!

Не белым, но золотым и с толикой меди светом лучи солнца ложатся на всё ещё сонный город. Воздух пронизан едва-уловимым звоном колокольчиков — так зима неспешно и аккуратно закутывает мир тонкой корочкой льда.

Слышатся колокольчики, звук такой, как тяжёлые сапоги утопают в сугробах.

Сказка!

Вечерняя сказка вот этой тяжёлой поступью надвигается к дому. Тому самому укромному домику, что ютится у опушки лесной. В чьих окнах зажжённый свет, а над крышею, во всём небе — лазурный и тёплый вечер, россыпь мелочи — множества точек-звёзд.

Пробуждённая открывает глаза. Улыбается, кивает твёрдо ожидающему её снегирю. Не оглядывается на тонущую в полумраке сейчас такую пустую, как будто заброшенную, пыльную, совсем захламлённую, да какой там — разгромленную свою спальню. Тихо смеётся, уловив тихий всхрап: медведь-то смиренно дремлет вот там, где уснул, за стенкой. В своей личной комнате.

И это славно.

Очень славно, что он её не услышит.

Хотя тепла его было так много, что сама Мика сейчас вот так, в одной лишь только футболке может стоять на балконе — и совсем не дрожать, не бояться объятий холода.

Снегирь чирикает нетерпеливо, снова машет маленьким своим крылышком, надувается так, будто бы говорит: «Ты или это, или я без тебя».

— Да-да, сейчас, — она соглашается с ним.

Глубокий-глубокий вздох.

Снова закрыть глаза.

Характерный щелчок, как если б включился прожектор.

Как если б стояла она не на балконе у перекладины, за которой открывается вид на далёкие, тянущиеся внизу реки улиц — а на сцене пред полным залом. В кругу белого света, где всё прочее окутано мягкой тьмой.

Сразу же перед ней — вот, вот-вот тут стоит микрофон.

А ещё — лишь только проснувшись, вот только-только потянувшись, зевнув, она уже повторяла слова. Так что прав непрошенный её гость. Час настал — и все зрители ждут.

Все звуки сникли.

А музыка… Она будет. Будет чуть позже.

Главное здесь — начать.

Не смущаясь, лишь только опять затаив дыхание, пробуждённая позволяет разомкнуться тяжёлым векам — и облекает выдох в первые ноты песни.

«Когда я стану птичкой, то научусь петь.

Мои песни будут тихими и напоминать робкие капли слепого дождя. Не резать слух навязчивым наглым мотивом, но — оседать в сердцах, как то делает каждое утро освежающая роса.

Я буду из тех, кто остаётся зимовать дома. Совью себе гнёздышко под черепицей чьей-нибудь крыши, буду таскать туда мерцающие и бряцающие штуковинки.

Я буду петь для Озёрной Феи. Её, кстати, зовут Аяной, и я так счастлива, что познакомилась с ней! Я уже всё решила. Спасибо, Мир, что помог мне в этом!

Когда я стану птичкой, то воспарю под самые облака!

Раскину крылья так, чтоб моя тень легла на далёкую землю. Ту самую землю, где сейчас тянется высокий густой, с лазурью, лиловый, полнящийся искрящимися светлячками, сёстрами-нимфами и разумными зверушками лес.

Так хочу посмотреть на него свысока-свысока! Вот оттуда, с вершины горы! Та гора совсем недавно казалась домом…

Но это очень плохой дом, и думать о нём не хочу.

Когда я стану птичкой, то в мире не будет боли.

Я заберу эту боль, я её помню, я её всю-всю-всю сохраню в себе. Я буду много летать, и всё дальше, как можно дальше от путанных улиц, где теряются дети, где находятся страшные сны.

Да, я буду как ты, Снегирь, прилетать вот к таким же детям. И я буду на них смотреть. И я буду их звать: «Пора!».

Когда я смогу взлететь — я уже вижу, как наконец-таки стану счастлива. И как я хочу, чтобы счастье пришло ко всем!

Знаешь… Я до сегодня не знала: хочу, не хочу остаться. С чернобуркой-лисой, волком серым, очкариком зайчиком даже по-своему было весело. Зайчик, кстати, и правда весёлый. Мне понравились его карамельки. Он их так мило готовил, и меня научил: на огне и в ложечке.

Аяна, ты помнишь их, эти конфеты, которые мы вдвоём позавчера сварили? Я вот помню, у меня ещё есть, возьму их с собой. Чтоб когда мы опять встретимся — обязательно с тобой поделиться.

Мы, пёстрые бабочки, трудолюбивые пчёлки и игривые нимфы — мы так любим разные сладости! Вместе с ними наша жизнь всегда становится ярче.

Мы — весёлый народ. Мы приходим к грустящим в их снах. Нет, не так: мы помогаем, мы заботимся, чтоб вы под рассвет засыпали, как довольный, храпящий медведь.

Наши лица измазаны мёдом, на губах вкус нектара от ваших пальцев. Нам никогда не стать взрослыми. Даже те из нас, кому много лет — в душе дети, пусть и очень печальные. Кстати, дети о нас, особенно мальчики, мечтают так часто и много, что если собрать разом все-все-все их мечты, то из грёз возведётся замок. Замок дикий, живой, сложенный из груд искривлённых и искажённых тел. Тел танцующих, тел покорных — и таких, что почти без одежд.

Аяна, Аяна! Я так хочу снова тебя увидеть!

Говорить с тобой как есть, без всяких символов и метафор.

Вот как тогда, в нашу первую встречу, помнишь?

Помнишь тот двор, скамейку, банку «Revo» вишнёвого, «Винстон» с ментолом — тоже, один на двоих. Как я плакала и дрожала, а ты обнимала меня, успокаивала.

А потом