После самоубийства мужа в 1929 году, когда «черное солнце» поэтической меланхолии Жерара де Нерваля стало кошмарной действительностью, Каресс Кросби порвала с прошлым, и, вместо редких изданий, она смело начала публикацию малозатратных книг в мягкой обложке, продающихся по 12 франков (50 центов) за экземпляр. За десять или пятнадцать лет до того, как идея наконец пустила корни по другую сторону Атлантики, издательский дом «Кросби» начал выбрасывать на рынок авангардистских авторов, подобных Хемингуэю, Фолкнеру, Каю Бойле и Дороти Паркер. Но в угоду космополитическому духу спонсора, французские, так же как и американские, авторы были из числа избранных. Одним из них был «Великий Мольн» Алена Фурнье – классический пример стиля Метерлинка. Другим был «С дьяволом на плечах» Раймона Радиге. Третьим – «Ночной полет», переведенный с французского Стюартом Жильбертом.

Жаль, что в своей приводящей в восторг автобиографии «Страстные годы» Каресс Кросби не сообщает нам, кто организовал ее первую встречу с Сент-Экзюпери. Но незадолго до своей, к несчастью, скоропостижной смерти Стюарт Жильберт признался мне, что именно она свела вместе автора и переводчика. Жильберт в то время не был профессиональным переводчиком. Служивший ранее судьей в Британской колониальной службе, проведший годы в Бирме, он медленно погружался в писательскую среду, почти как в брак, чтобы принести счастье другим, так же как и себе. Однажды на Ривьере он натолкнулся на французскую девушку, околдовал ее степенными манерами и мерцанием своих мягких английских глаз, она согласилась стать его женой. С Джойсом он познакомился почти так же – однажды, когда он блуждал по книжному магазину Сильвии Бич на рю де л'Одеон, его внимание было привлечено любопытным объявлением в окне, обещающим «низкие цены» за «недорогое» издание книги. Оно, очевидно, не попалось беспокойному взгляду Сильвии Бич, но даже жесткая британская губа Жильберта, должно быть, слабо скривилась, когда он узнал, что этот драгоценный перл ломаного английского был не чем иным, как творением Огюста Мореля, в то время занятого работой над французским переводом «Улисса». Жильберт почувствовал, что есть предел скромности, даже когда она была столь же покоряющей, как его собственная, а поскольку, по случайности, он оказался поклонником Джойса – читал «Улисса» в Бирме, – то спросил, можно ли ему рассчитывать на то, что в магазине есть еще работы Мореля. Ответ был положительным, и не стоит долго гадать, что еще несколько жемчужин были вручены Сильвией Бич знатоку. Была устроена встреча между ирландским изгнанником и беженцем из Бирмы. Джойс, со своей обманчивой мышеподобной скромностью, со своим искривленным остроумием, которое могло быть столь же нежно и все же столь же остро, как его привычка к быстрому передвижению, и Жильберт, имевший более чем одну причину преклоняться перед ним, с грубоватым удовольствием, с которым, если потребность возникала, он мог бы поддержать компанию в подвыпившем настроении, с восхищением принял свое назначение Великим Хранителем Печати Джойса. И таким образом случилось то, что, чтобы спасти эту галльскую лодку Улисса от дрейфа на камни, прежний судья в Бирме стал своего рода лексикографическим полицейским, чрезвычайным пилотом в этой команде полиглотов, которая включала главного инженера Мореля, капитана Валери Ларбода, «главного переводчика», и – как окончательный апелляционный суд – адмирала Джеймса Джойса, первого лорда дублинских болот.

Эксперимент мог бы закончиться, где и начался (с «Улисса»), если бы Стюарт Жильберт однажды не поднялся на два пролета лестницы, ведущей в квартиру Каресс Кросби на рю де Лиль, где хозяйка, мягко взяв его под локоть, повела в направлении высокого, несколько лысеющего человека, обозревающего компанию сторонним, но живым взглядом слегка потревоженного пингвина.

– Месье Сент-Экзюпери, – сказала она, вместо представления, – только что написал книгу, которая, я думаю, должна быть переведена на английский язык. И, – добавила она, многозначительно посмотрев на Жильберта, – я думаю, вы – именно тот человек, который сделает это.

Для Каресс Кросби, поэтессы, к книге, столь богатой поэтическими образами, как «Ночной полет», стоило обратиться; и в немалой степени потому, что книга имела отношение к далеким полетам, к которым ее поклоняющийся солнцу муж Гарри испытывал запоздалое пристрастие за год или два перед смертью. Стюарт Жильберт, не слишком отдавая себе отчет, во что он ввязывается, согласился прочесть книгу, и затем, с традиционной для него любезностью, он договорился и перевести ее. Текст оказался обманчиво простым: поскольку все, что первоначально производило впечатление поверхностного отображения, после более тщательного изучения проявляло тонкую поэтическую глубину, которую он не ожидал. «И прежде чем я добрался до конца, – рассказывал он мне, – я показывал отдельные пассажи Джойсу со словами: «Ну, а теперь, как вы бы перевели это?» И Джойс надолго прищуривался и затем говорил: «Что ж, давайте посмотрим…» И я потом забирал свои страницы, исправленные мастером».

Ирландское изобилие в процессе, вполне возможно, оказалось лучше английской сдержанности, поскольку, когда Десмонд Хармсворт, вслед за «Кросби континентал эдишн» выпустил «Ночной полет» в Лондоне незадолго до Рождества 1932 года, Питер Квеннелл, пишущий для «Нью стейтсмент энд нейшн», отметил, что «перевод, хотя и не выдающийся, позволяет нам оценить качество стиля автора, который является чувствительным, тонко модулируемым, но ясным и прямым». «Таймс литерари саплмент», который посвятил роману пару дюймов за месяц или около того до публикации, отметил, что «коренное противопоставление между миром действия и опасности, который его (то есть Ривьера) проект представляет, и спокойным, одомашненным миром, символизируемым женой Фабьена…», хотя «и более романтичный, чем логичный… обеспечивает историю некоторой риторической внушительностью, которую автор умело поддерживает». И.А. Стронг, в «Спектейтор», был менее щедр, заявив, что «Ночной полет» «обильно перегружен ненужными подробностями, чтобы достичь размера романа» – утверждение, которое, должно быть, вызвало удивление автора, безжалостно сокращавшего его до трети от первоначальной длины. Напрягши еще один мускул, Стронг чувствовал себя обязанным добавить, что роман был «превосходным, но слишком уж со знанием дела, профессионально написанным, под этим я подразумеваю, что используемые приемы не всегда литературны». После чего, словно фокусник, демонстрирующий индийский фокус с веревкой, он оставил свою статью в одиннадцать строчек, небрежно оборванную прямо в воздухе, оставляя изумленного читателя с вопросом, как книга, которая является слишком профессионально написанной, может быть недостаточно мастерски выполненной.

Самая действенная критика появилась на другой стороне Атлантики, где «Ночной полет» был издан «Сенчури компани» тремя месяцами ранее, в сентябре 1932 года. Только отчасти увлеченный восторженным предисловием Кристофера Морлея, в котором тот написал: «Здесь впервые самолет вступает в образную художественную литературу», Клифтон Фадиман в «Нейшн» подобрался к сути дела, анализируя образ Ривьера: «Необыкновенно придирчивый начальник, для которого служба является своего рода мистическим категорическим императивом…»

«Он применяет дисциплинарную систему Западной Пруссии к делу транспортировки почты. Не то чтобы он жесток или жаден: нет, он убивает людей ради чистой идеи, которую он никогда не способен точно определить, даже самому себе. В нем есть нечто суровое и безнадежное. Его душа мертва; и, чтобы скрывать от себя эту мертвость, это составляющее сущность его бытия одиночество в мире живущих людей, он обожествляет Работу…» Мы ведем себя так, как будто существует что-то более ценное, чем человеческая жизнь… Но что? «И ему никогда не удается ответить на этот вопрос. Ответа нет. Его самый близкий подход к ответу этому – формула Конрадия о Долге, облеченная в формулу сверхчеловека, Долг, исполненный независимо от того, действительно ли это понято Ривьером или его подчиненными, Долг сам по себе, без персонального и социального значения».