* * *

В середине февраля 1932 года, после отпуска, который продолжался целых девять недель, Сент-Экса снова вызвали на работу в «Аэропосталь». На сей раз его направили в Марсель, пилотом гидросамолета, поскольку авиалиния теперь проложила маршрут через Средиземное море в Алжир. Работа в целом оказалась обычной, без тех острых ощущений, которые он испытывал на Рио-де-Оро и Аргентине, а тот факт, что его часто назначали в полет вторым пилотом, мало чем способствовал развеиванию скуки. В Джубе, как и в Буэнос-Айресе, он был кем-то; но тут он оказался всего лишь винтиком в механизме.

«Аэропосталь» тем временем находилась в более затруднительном положении, чем когда-либо. Как если бы смещение Дора и ущерб, нанесенный Серру, не удовлетворили Андре Буйю-Лафона, теперь погрузившегося в новое и даже более катастрофическое предприятие. В своем ложно понятом рвении услужить хозяину, один из его помощников представил его странному, с бегающими глазками индивидууму с еще более не внушающим доверия именем Люко. Этот Люко, утверждавший, будто он добросовестный журналист, уверил Андре Буйю-Лафона, что в ходе его журналистских исследований в бурных водах французской политики он сделал некоторые потрясающие открытия. Таким образом, если министерство авиации (все еще возглавляемое Жак-Луи Дюмеснилем) было настолько критически настроено по отношению к организаторским методам Буйю-Лафона и упрямо отказывалось индоссировать ссуду на 200 миллионов франков, объяснялось это только тем, что будто бы Эммануэль Шомье, возглавлявший отдел гражданской авиации министерства, тайно договорился с Пьером Латекоэром и Беппо Массими продать часть активов «Аэропостали» авиалинии «Люфтганза» в Германии. Шомье, как нашептывал Люко, даже был подкуплен немцами, чтобы пролоббировать сделку; и, по мере того как эта особая ситуация развивалась (тут Люко не страдал отсутствием воображения), в амстердамском банке открыли специальный счет для него и его друзей. Это фантастическая паутина, подобно арабским сказкам Шахерезады, росла и крепла, поскольку Люко, определявший легковерных людей с первого взгляда, продолжал приносить один за другим «документы» в доказательство своих обвинений.

Не учитывая предупреждений Роже Бокера, ставшего когда-то своего рода доверенным лицом для связей с общественностью у «Аэропостали» (и в придачу хорошим другом Сент-Экзюпери), Андре Буйю-Лафон слепо рвался вперед, довольный наконец, что имеет на руках карты и сумеет теперь утопить своих заклятых врагов, Дюмесниля и Шомье. Не предпринято было ни единой попытки проверить правдивость истории относительно специального счета, который немцы якобы открыли для своих французских благотворителей в голландском банке. Вместо этого, «документы», представленные Люко, преспокойно циркулировали среди множества депутатов, рождая слухи, которые распространялись по всем коридорам французского парламента. Правительство Пьера Лаваля только что пало; Андре Мажино, военный министр и изобретатель знаменитой «Линии», только что умер, объевшись устрицами; и Аристид Брианд, седоусый апостол постоянного мира, был вынужден уступить пост министра иностранных дел, который он занимал подряд шесть лет. Новое правительство Андре Тардье, разделявшее германофобные чувства Клемансо, оказалось еще приземленнее и антигермански настроенное, чем предыдущее; так что новости, будто высшее должностное лицо в министерстве авиации состоит в секретном сговоре с Берлином, были со злорадным восхищением подхвачены его врагами, дабы опустошить кабинет.

Но Андре Буйю-Лафон не сумел принять в расчет генерала Максима Вейганда, тогдашнего главу Генерального штаба армии. Обвинение, что Шомье, высшее должностное лицо в министерстве авиации, находится на содержании у немцев, было, как считал Вейганд, вопросом, касающимся интересов «национальной обороны» Франции. Андре Буйю-Лафона, соответственно, пригласили посетить военное министерство, захватив с собой «документы», им собранные. Но осторожный генерал, пролистав папку, спокойно положил их в ящик своего стола и запер его. Когда изумленный посетитель попросил вернуть документы назад, Вейганд открыто отказал ему в этом. «Мы изучим эти документы, и, если они подтвердятся, вы можете быть уверены, мы примем соответствующие меры», – сказал он и вежливо, но твердо указал Буйю-Лафону на дверь. Меры не заставили себя ждать. Итоговое исследование показало, что «документы» Люко – обычная подделка. Вейганд принес досье Полю Паинлеву (сменившему Дюмесниля на посту министра авиации) и предписание на арест Андре Буйю-Лафона, обвиняемого в использовании фальшивок. Начавшись как финансовый кризис, дело «Аэропостали» превратилось в полнокровный судебно-политический скандал.

Все это очень мучило и удручало Сент-Экзюпери, видевшего, как компания, в которой он был когда-то так счастлив и которую он стремился воспеть в «Ночном полете», становится объектом публичного позора. В июне 1932 года он получил двухнедельный отпуск, чтобы помочь матери переехать из Сен-Морис-де-Реманс в квартиру в Каннах и помочь Консуэле преодолеть неприятные последствия автомобильной катастрофы в Ницце, но он проявил такую небрежность относительно возвращения на работу, что управлению «Аэропостали» в Тулузе пришлось 22 июля отправить ему резкое уведомление, что продление отпуска, который он просил (с 1 июля), истекло, а он даже не побеспокоился телефонировать и представить свои объяснения.

Выговора оказалось достаточно, и он примчался в Тулузу, где было наконец решено, что ему предстоит вернуться к работе на африканском участке. Консуэла, продав виллу в Семиизе, на этот раз присоединилась к нему в Касабланке, где в их распоряжении оказалась скудно обставленная квартира на рю Ноли. Такой же расточительный, как всегда, Сент-Экзюпери постоянно держал дом открытым для друзей пилотов (как Гийоме, тоже снова получивший назначение в Касабланку), служащих авиалинии и других, впрочем, если обобщить всех, кто представлял для него хоть малейший интерес, марокканцев и французов, всех, кому довелось встретиться ему на пути. Он пристрастился к жареному ягненку по-мароккански и кус-кусу, которые раздавались щедрыми порциями его французским и мусульманским гостям высоким негритянским слугой, которого Консуэла называла Бланшет. Деньги на ежедневные расходы хранились в незапирающейся шкатулке (одно время даже в обыкновенной глубокой суповой тарелке), поставленной на каминную полку, где Бланшет («Беленький» – его назвали так в насмешку, поскольку он был черен, как туз пик) или любой другой мог позаимствовать их по своему желанию. Как показала практика, «заимствования» из этого своеобразного банка делались на постоянной основе и кровеотток был такой, что ни жалованье пилота Сент-Экзюпери, каким бы существенным оно ни являлось, ни авторские гонорары и выплаты не в состоянии были адекватно соответствовать ему. Это объясняет горестные ноты, неожиданно снова возникающие в его письмах; как в этом отрывке, приведенном в его биографии, составленной Пьером Шеврие. «Моя меланхолия происходит, возможно, от моей трудной жизни. Я трачу мое время, оплачивая счета, и тяжелая жизнь, которую я веду, не служит никакой цели. Я с трудом свожу концы с концами. Я так мало забочусь о деньгах, что это действительно не имеет значения, но это заставляет меня чувствовать себя все более и более неуютно. Какая-то стена воздвигнута передо мной. Все мои потребности насущны, а я хотел бы иметь передышку».