Доктор Фелл вышел из комнаты, зловеще улыбаясь и стуча тростью. Когда он вернулся, то потирал руки, следуя за женщиной, несшей самый большой поднос для завтрака из всех, которые Морган когда-либо видел.

– Картошка с сосисками, – мечтательно вздохнув, пояснил доктор. – Сюда, Вида… Итак. Продолжим нашу историю. Я хочу получить разъяснения по нескольким пунктам, если вы не против поговорить за едой. Мальчик мой, ваше дело – это лучший подарок из всех, которые мне доводилось открывать. В каждом конкретном случае невозможно отличить водяной пистолет от автоматического, пока не нажмешь на курок. Это уникальное дело, потому что к важнейшим уликам нельзя относиться серьезно.

– Тут возникает вопрос… – начал Морган.

Но доктор не дал ему договорить.

– Именно. Вы думали когда-нибудь о старых пословицах? – громогласно вещал Фелл, заткнув за воротник салфетку и указывая на собеседника вилкой в полной уверенности, что тот никогда не размышлял над этой темой. – О том печальном положении вещей, при котором старые пословицы популярны лишь потому и их так легко цитировать лишь потому, что это обветшалые максимы, в которые нынче никто не верит. Как много людей верит, в частности, в то, что «честность всего дороже»? Особенно если они и сами честны. Как много людей верит в то, что «кто рано встает, тому Бог дает»? Точно так же, мы не можем отрицать того, что многие истины зачастую выдаются за шутку. Если бы мы воплощали эти древние максимы в реальность, то нам пришлось бы проявлять больше искренности и рациональности, чем это принято, а социальная жизнь стала бы невыносима. Никто не способен на такое, это слишком хлопотно. Если бы кто-нибудь поверил, что истину можно выразить словами, ему в этот миг пришлось бы хуже, чем пациенту за обедом с толпой психоаналитиков.

– И что это значит? – спросил Морган. – Нельзя повесить человека из-за пословицы или шутки.

– О, это не шутки. Вы не видите тенденции?

– Нет.

Доктор Фелл быстро написал что-то на листке и передал его Моргану.

– Вот, пища для размышлений, – нахмурившись, заявил он. – Я написал вам восемь подсказок. Предположений, если хотите. Ничто из этого не является прямым доказательством – тем, что прозвучит в следующей части вашей истории. Я уверен, что оно прозвучит, настолько, что я готов биться об заклад на голову Уистлера. А?

Морган взял листок, на котором значилось:

Подсказка № 1: публичность.

Подсказка № 2: возможность.

Подсказка № 3: разделенная страсть.

Подсказка № 4: незаметность.

Подсказка № 5: семь бритв.

Подсказка № 6: семь радиограмм.

Подсказка № 7: сузившийся круг.

Подсказка № 8: телеграфный стиль.

– Для меня это ни черта не значит, – сказал Морган. – Первые две вы можете трактовать вообще как угодно. Подождите! Не надо злиться, сэр, я имел в виду: я могу трактовать как угодно. И мне не нравится третье предположение… Но как насчет семи бритв? Мы не нашли семи бритв.

– Именно, – пророкотал доктор, дирижируя вилкой, будто это все объясняло. – Суть в том, что должно быть семь бритв. В этом весь смысл.

– Имеете в виду, мне следовало поискать их?

– О нет! Цирюльник наверняка избавился от остальных. Нужно просто помнить, что их было семь. А?

– Дальше, – сказал Морган. – Насчет семи радиограмм… Какие еще семь радиограмм? Я упоминал лишь две радиограммы.

– Ах, тут я должен объяснить, – сказал доктор Фелл, наколов сосиску на вилку. – Семь – это мистическое число, полное магии и тайных смыслов. Я использую его вместо слова «несколько» – ведь мы предполагаем, что их было несколько. Но тут я говорю не о тех радиограммах, которые вы читали. Вы их не видели. И это очень важно. А?

– Да чтоб я сдох, если важно, – несколько грубовато отозвался Морган. – Если мы их не видели…

– Продолжайте, прошу. – Фелл помахал рукой. – Уверен, что к тому времени, как вы закончите, я отмечу еще восемь подсказок – итого шестнадцать, – благодаря которым мы и раскроем это дело.

Морган прокашлялся и снова принялся рассказывать.

Среди недалеких хронистов существует мода – не иначе как дань уважения мистицизму – углубляться в размышления о том, что если бы не произошла такая-то и такая-то незначительная мелочь, то не произошло бы и такое-то и такое-то более значительное событие. Таким образом они умудряются доказать, что Троя пала из-за чистильщика сапог царя Приама, что, конечно же, чушь.

Несомненно, такой горе-историк мог бы сказать, что все могло бы закончиться хорошо, когда Кертиса Уоррена заперли в камере на палубе С, если бы не два незначительных обстоятельства. В качестве доказательства он бы указал на то, что наши герои – если бы они об этом знали – были как никогда близки к поимке Слепого Цирюльника как минимум один раз в тот день, и ужасные происшествия на борту «Королевы Виктории» прекратились бы. Ваш покорный слуга в это не верит. Люди обычно действуют прямо, столь же прямо, как бьет струя из противомоскитного ружья модели «Русалка» с жидким инсектицидом «Мухобойка № 2» и электрическим фонариком. Все их действия определяются их характером, и никакой гвоздь из подковы не способен повлиять на их судьбы. Кертис Уоррен, как вы могли уже заметить, был весьма импульсивным и впечатлительным молодым человеком. Если бы он избежал одной неприятности, то непременно попал бы в другую, и лишь бездумному софисту придет в голову винить во всех последующих событиях детективный роман и бутылку виски.

Sic volvere Parcae![67] Чтобы скрасить муки молодого человека, брошенного в узилище, Пегги Гленн передала ему бутылку виски, а Генри Морган – один из своих старых детективных романов. В этом и Пегги, и Хэнк проявили свойственные им самим черты характера. Если кто-то скажет, что Моргану следовало предвидеть неладное, следует отметить, что Хэнку в тот момент было не до того. Ему и без того пришлось сражаться с превратностями, насылаемыми на него парками, так что его собственное здравомыслие находилось под угрозой. К тому же он был согласен с Пегги – если уж такая заноза в одном месте, как Кертис Уоррен, не окажется вдали от неприятностей в запертой камере, то где он, черт возьми, будет вдали от неприятностей?

А теперь давайте же прекратим философствовать и вернемся к истории.

Сцена прощания с Уорреном, которого бросили на гауптвахту трое дюжих матросов, двоим из которых после этого, надо сказать, понадобилась помощь судового врача, получилась очень трогательной.

Немало времени заняло бы и описание их путешествия из каюты капитана на палубу С, в ходе которого матросы и Курт напоминали взбесившийся вращающийся фейерверк: они кубарем катились по коридорам, распугивая несчастных пассажиров. Пассажиры бледнели и разбегались по своим каютам в ужасе. Наконец юношу бросили в каземат, грохнула дверь за его спиной, но даже тогда мистер Уоррен не прекратил бороться, сотрясая прутья решетки и выкрикивая непристойности в адрес усталых матросов.