Вальтер Лёвендаль, которому было за восемьдесят, впустил меня в элегантную переднюю своей городской квартиры, на стенах которой было немало фотографий оперных певцов, а также, если я не ошибаюсь, его собственная фотография рядом с Паваротти. Он объяснил мне, что изначально страстной любительницей оперы была его жена, однако в результате и он увлекся ею, хотя раньше терпеть ее не мог. Я не разглядывал его гостиную, потому что все мое внимание было сфокусировано на нем — не только из-за интервью, но еще и потому, что у него именно в этот день резко упал сахар в крови, и я беспокоился, как бы он не потерял сознания во время моего визита. Но он настоял, чтобы я приехал, причем, начав вспоминать о событиях семидесятилетней давности, постепенно почувствовал себя лучше — когда рассказывал, например, как отправился в это путешествие из Вены в Нью-Йорк вместе с сестрой и ее странным новым мужем.

— Эсад-бей был моим заклятым врагом, — сказал Уолтер, посмеиваясь. — Что ж, я порядком отравлял ему жизнь. Такой был противный мальчишка!

Он рассказал, что они со Львом, которого он знал лишь как Эсад-бея, не поладили с первой минуты.

— Когда я был подростком, до чего же я его ненавидел! Я однажды стащил его рукопись и заперся в уборной — это было еще в Вене, когда все мы там жили. И он голову потерял от этого — теперь-то я понимаю, в чем дело, теперь я знаю, каково писателю лишиться рукописи.

Уолтер сказал, что притворился тогда, будто рвет рукопись Льва на кусочки:

— Ну, тут такое поднялось! Все начали стучать в дверь, кричать, визжать…

Разумеется, у него не было ни малейшего намерения на самом деле уничтожать эти страницы.

— Нет, просто мы не любили друг друга. Эсад плевать на меня хотел. А я — на него…

Вальтер, по-видимому, не вспоминал о своем прежнем недруге уже лет пятьдесят. Сам он работал в документальном кино, но карьеру сделал в телевизионной рекламе. Он рассказал, что его родители были против замужества сестры. Рассказал про своих родственников в Германии, с важным видом поведал, что их с Эрикой бабушка была ни много ни мало из семьи Ротшильдов, а вот по другой линии они были родственниками «какого-то датского короля, Фридриха Первого, Второго, Третьего или что-то в таком роде. У него был незаконнорожденный сын по фамилии Лёвендаль — он потом еще стал одним из крупных военных стратегов, участвовал во всех Наполеоновских войнах. Он командовал датской армией, состоявшей из одних наемников».

Вальтер так и не понял, был ли Лев мусульманином, евреем или кем-то еще:

— Все это, знаете ли, так запутано… Ну да, он носил феску, значит, видимо, был мусульманином.

Я спросил у него, произвело ли впечатление на его богатых родственников то обстоятельство, что отец Льва был миллионером, нефтяным магнатом из Баку.

— Миллионером? Да ну! Не может быть, — отвечал Лёвендаль, удивленно поднимая брови. — А я-то всегда думал, что он просто какой-то старый бедный еврей.

Помимо того что ему приходилось вращаться в высшем обществе и постоянно иметь дело со своими тестем и тещей, Лев большую часть своего пребывания в Нью-Йорке занимался тем, к чему у него больше всего лежала душа: писал и следил за политическими событиями. В связи с этим он часто встречался с Джорджем Сильвестром Вирэком, которого стал считать своим лучшим другом в Америке.

Вирэк высоко ценил антикоммунистические книги Льва, так что впоследствии они даже работали над одной книгой как соавторы. Однако еще до этого Вирэк заказал Льву статью для газеты «Джёрмэн аутлук» («Германская точка зрения»), которую он издавал в те годы. Статья эта, пожалуй, самый странный текст из написанного Львом, называлась «Красная опасность в США». Она призывает не судить о нацизме скоропалительно. Во врезке от издателя об Эсад-бее сказано так: «Это известный русский публицист, книги которого приковали к себе внимание всего цивилизованного мира. Как и многие его соотечественники, Эсад-бей считает большевизм врагом всего человечества, и его радует тот факт, что в Германии национал-социалисты вынесли обвинительный приговор Красной опасности».

Пусть Лев в этой статье и не восторгался национал-социализмом, однако он представил его вовсе не так, как можно было бы ожидать. Сообщив читателю, что на протяжении четырнадцати лет Германия была на пороге красной революции, он продолжает: «Если принять во внимание существующее сегодня политическое и экономическое положение, успешная коммунистическая революция в Германии неизбежно привела бы к распространению большевизма по всей Европе, к уничтожению традиционной европейской культуры, а также к распространению волны большевизма в США. Правительство Гитлера приобретает исторически важную роль. Лишь Германия оказалась в состоянии соорудить непреодолимую стену современного национализма, чтобы заблокировать заговор против всего мира, который устроили красные правители России, где только за пятнадцать лет из-за последствий революционных столкновений, голода, гражданской войны и террора погибли десять миллионов человек».

Лев, таким образом, подверг суровой критике преступления большевиков, а о Гитлере не сказал ничего критического, настойчиво утверждая, что «Невозможно сегодня вынести окончательное мнение о положении в Германии, не учитывая того, что национал-социалистическая революция спасла Европу от катастрофы».

Подобные высказывания Льва трудно было бы объяснить иначе как проявлением его двуличия и маниакального страха перед большевиками, однако на самом деле подобные идеи в то время были распространены куда больше, чем принято думать в наши дни. Как и в случае с Муссолини и Сталиным, тогдашние наблюдатели нередко видели лишь то, что хотели видеть. Лев написал эту заметку в конце 1933 года, то есть первого года правления Гитлера. А даже годом позже газета «Нью-Йорк таймс» получила Пулитцеровскую премию за статьи Фредерика Т. Бэрчола, который заслужил всеобщее уважение за «объективное изложение событий в Германии». Бэрчол был главой корреспондентского пункта «Нью-Йорк таймс» в Берлине и посылал репортажи для этой уважаемой газеты на протяжении всей нацистской революции. Весной 1933 года он, например, описал как «мальчишескую выходку» водруженную над синагогой свастику, а к сожжению книг, которое устроили нацисты по всей стране, отнесся совершенно несерьезно. Даже в 1936 году, когда Бэрчол вел репортажи во время берлинской Олимпиады, он не обнаружил «ни малейших проявлений религиозных, политических или расовых предрассудков». Он написал даже, что, став свидетелями показательных выступлений и всей праздничной атмосферы на Олимпиаде, «иностранцы наверняка приедут домой с прекрасным мнением касательно диктатуры и лишь пожелают, чтобы демократия была способна устраивать не менее зрелищные мероприятия»[142].