В этой книге я пытался показать, что в юности и в зрелые годы он проявлял задатки гения, но до конца они так и не реализовались.

Он создал свои симфонические поэмы за первые десять лет творческой жизни (1888–1898, с двадцати четырех до тридцати четырех лет); выдающиеся оперы — примерно за следующие десять лет (1905–1915, с сорока одного до пятидесяти одного года). Если бы кто-нибудь попытался предсказать его дальнейший творческий путь после «Ариадны», предсказание оказалось бы ошибочным: обещанный взлет не состоялся. Не считая прозрачно-ясных последних работ, более тридцати лет он творил под тенью нависших туч. В этой книге я пытался показать, что эти тучи были нагнетены культурной погодой в Германии, ухудшением климата, происшедшим в результате двух войн и с приходом тиранического режима. Не следует прямо связывать творчество художника с обстоятельствами его жизни. Но в случае Штрауса такая связь просматривается совершенно четко: он оказался во власти окружающего его мира. Его жизнь началась в эпоху энергичного романтизма: закончилась же она в интеллектуально скудном и политически жестоком мире, в котором от художника требовали подчинения и восхваления гитлеровского режима.

Так же как и весь его народ, Штраус впал в умственную и духовную деградацию. У него не оказалось духовных сил, чтобы воспарить над временем.

Даже его ранние симфонические поэмы следовали велению времени. Они носили ницшеанский характер, потому что в обществе имела сильное влияние ницшеанская философия — не важно, правильно или неправильно понятая, — восхвалявшая Сверхчеловека, в то время когда кайзер Вильгельм лихо закручивал свои усы. К тому же труды Штрауса слишком часто обволакивал туман немецкого мистицизма, мистицизма, который в лучшем случае утомляет, а в худшем — подстрекает к преступлениям.

Хулители Штрауса считают его чем-то вроде Джорджа Мура от музыки — искусным ремесленником, но неглубоким автором, которому предстоит быть быстро забытым.

Но по-моему, Штраус был несравненно более крупной фигурой.

Его лучшие произведения — музыкальная повесть о жизни души, и эта музыка идет прямо к сердцу слушателя. Он по-молодому интерпретировал молодость, и эти работы останутся вечнозелеными, как лавр. Он смело выражал сексуальное влечение, и его музыка проникнута гедонистическим эротизмом. Штраус был смел. Если эта смелость со временем приняла обличье классической респектабельности, что было неизбежно, она сохранила свою способность приводить нас в восторг. По крайней мере три его оперы могут соперничать с наиболее драматичными операми в мировом репертуаре. В «Электре» он достигает трагической силы, которая при всей своей нервозности очищает душу от всего низменного. Штраус был способен взмывать в небесные пределы, чему пример — начало «Дон Жуана» и трио в «Кавалере роз». Он также был способен рассказать забавную басню или весело пошутить, что мы видим в «Тиле Уленшпигеле». Он создал выразительные характеры, которые вошли в литературу и повседневность. Наша жизнь была бы беднее без Маршаллин, Октавиана, Зербинетты, Композитора и даже помешанной Саломеи. Этот наиболее уравновешенный из композиторов создал «сцены сумасшествия», которые и пугают, и вызывают жалость. Сцена с Клитемнестрой вселяет ужас, а «Дон Кихот» пробуждает чувство жалости.

Именно это мы больше всего в нем и любим — бьющий ключом дух дерзновенного романтизма. Он нам сегодня нужен, пожалуй, даже больше, чем раньше. Именно этого нам недостает в современной музыке — романтического жара, романтической страсти. Может быть, они уже невозвратимы. Если это так, мне жаль нашу музыку. Основным орудием романтизма была мелодия. В опере должны быть мелодии, а не только нагромождения звуков. Штраус доказал уже в «Дон Жуане», что он мастер по созданию мелодий. И опять подтвердил это, по прошествии шестидесяти лет, в своих «Четырех последних песнях».

Его песни — яркое проявление его романтического дара. Лучшие из них продолжают сентиментальную традицию немецкой песни, традицию Шуберта, Шумана и Брамса. Штраус написал много песен, и был не особенно разборчив в текстах для них. Кроме таких известных песен, как «Утро», «Грезы в сумерках» и «Кустик», он написал немало менее известных, но прекрасных песен: «Ночь», «Простор надо мной», «Венок моего сердца», «Ах, любовь, я должен тебя покинуть», «Я пронесу свое чувство», «Конец родного очага», «Дружественное видение». Среди них есть и такие щемяще-грустные песни, как «Время ушло» и «За что же, родная?»; и песни сродни оперной арии — «Как нам сохранить твою тайну»; и такие плохие песни, как «Ах, несчастный я человек» и «Таинство».

Что же будет жить из наследия Штрауса? Я считаю, что «Дон Жуан», «Тиль Уленшпигель», «Смерть и просветление», «Дон Кихот», «Саломея», «Электра», «Кавалер роз», «Ариадна на Наксосе», многие песни, включая последние четыре, и — для аудитории особого рода — «Каприччо». И этого достаточно, чтобы обеспечить Штраусу заметное место в неумирающем классическом репертуаре.

Ради такой музыки мы готовы простить ему недостатки, присущие даже его лучшим произведениям: налет вульгарности (по чести говоря, даже больше чем налет), сползающие в приторность мелодии и гармонии, не оправданное содержанием буйство звуков, отдельные узелки полифонии, которые его консервативный отец критиковал еще в начале композиторской карьеры Штрауса. Штраус сам говорил, что полифония — это дар, которым Сатана наградил немцев.

Хотя он обогатил симфоническую музыку — а в оркестровке Штраусу не было равных — и позднее его находки вошли в музыкальный обиход, его стиль почему-то совсем не импонировал молодым композиторам. Однако он послужил источником вдохновения для молодого Бартока: «Из этого тупика меня вывело первое исполнение в Будапеште симфонической поэмы «Так говорил Заратустра». Это произведение, которое местные музыканты встретили с содроганием ужаса, во мне пробудило огромный энтузиазм: словно в свете молнии, я увидел открывшийся передо мной путь. Я тут же бросился изучать партитуры Штрауса и опять принялся сочинять музыку…»[321]

Но потом Барток пошел другим путем. То же самое произошло и с Прокофьевым, хотя русский композитор, без сомнения, изучал партитуры Штрауса. Шёнберг и Берг отреклись от Штрауса, а Стравинский говорил, что все оперы Штрауса нужно «отправить в чистилище». Роберт Крафт в книге «Темы и эпизоды» рассказывает, как негодовал Игорь Стравинский во время представления «Кавалера роз» в Государственной опере в Гамбурге.

Аудитория встретила появление И.С. аплодисментами. Он занял место в первом ряду Государственной оперы за секунду до того, как потушили свет и началось представление «Кавалера роз». Ответив на аплодисменты поклоном, он прошептал мне: «Это они радуются, что я буду вынужден просидеть четыре часа, слушая музыку без синкоп». Но он не высидел эти четыре часа, вернее, не мог сидеть не дергаясь. «Да сколько же можно тянуть этот фальшивый контрапункт?» — простонал он. Затем сказал: «И как они умудряются проглотить эти взбитые сливки?… Похотливость нестерпима даже у Моцарта! В музыке нет ни взлетов, ни падений, кроме отдельных маловажных мест; она слишком монотонна, и Штраус все время надолго задерживает дыхание… Как они прекрасно сочетаются — дурной вкус и энергия… Это — просто оперетта… и если говорят: «Если Рихард — то Вагнер», точно так же можно сказать: «Если Штраус — то Иоганн». Стравинский продолжал поносить оперу и после окончания спектакля: «Может быть, Штраус умеет очаровывать, но он не умеет заставить слушателя глубоко чувствовать. Возможно, причина в том, что он никогда ничему не отдавался полностью: ему на все было наплевать… У меня вдруг возникла страшная мысль. Что, если в чистилище меня заставят слушать Штрауса?»