Был там и мистер Томас Доггер, обладатель выдающегося подбородка, длинного острого носа и блестящих, глянцевых глазок; временно оставив труды праведные в Проспект-Коттедже, он, по обыкновению своему, отправился прогуляться по деревне, дабы выбросить из головы всяческий юридический мусор и умягчить законническое горло не без помощи пивного насоса в «Деревенском гербе». Нет, подозрительным, болтливым ворчуном его никто бы не назвал, этого деревенского простака-юриста, профессионального консультанта, внесенного, к слову сказать, в почетные списки стряпчих консульского суда и атторнеев общего права. Чего опасаться солидным и практичным профессионалам вроде него самого – вроде мельника, и кондитера, и бакалейщика, да и славного хозяина «Герба», если на то пошло, – чего опасаться таким людям от хулиганствующего шутника, риторически вопрошал мистер Доггер, обращаясь к собравшимся. Неужто до того дошло, что достойные жители прихода страшатся негодника, затаившегося на дереве? Или те, что собрались ныне у дубовой стойки, позволят запугать себя, и кому – тени, призраку? Печально, право слово, печально; мистер Доггер просто ушам своим не верил. Как и следовало ожидать, по мере того как мистер Доггер упражнялся в красноречии, в нем взыграл профессионал, и законник принялся расспрашивать Черри на предмет того, нельзя ли возбудить против злодея на сосне судебное преследование – и, соответственно, выставить счет за услуги.

К тому времени большинство уже пришли к мнению – вслед за мистером Доггером, – что мистер Чарльз Кэмплемэн, оправившись от болезни, и впрямь возвратился в усадьбу под именем мистера Бида Уинтермарча, лелея планы мести против добрых жителей Шильстон-Апкота. Загадочная тварь на дереве, объяснял мистер Доггер, – скорее всего его рук дело: дешевое трюкачество, рассчитанное на то, чтобы досадить мистеру Айвзу через его ненаглядную дочь. Мистер Доггер как профессионал придерживался версии о том, что в качестве шутника выступил кто-нибудь из слуг: замаскировавшись и спрятавшись в ветвях сосны, он пропел Черри всю эту бессвязную чепуху, а потом театральным жестом выпустил в воздух птицу. Так что, выходит, ровным счетом ничего загадочного и пугающего во всей этой истории нет, улыбнулся поверенный, обводя собравшихся глянцевыми глазками и отмечая, что многие согласно закивали в лад его словам. Да-да, это все – дело рук Чарльза Кэмплемэна, вне всякого сомнения, просто-таки ipso facto. Зачем бы еще мистеру Биду Уинтермарчу (как сам он себя величает) приезжать сюда, в Талботшир, и прятаться в усадьбе, сохраняя строжайшее инкогнито, точно скрываясь от суда по делам несостоятельности, если не для того, чтобы осуществить свой коварный замысел? Зачем еще отправлять жену и дочь одних – если, конечно, это и впрямь его жена и дочь – на Нижнюю улицу с разнообразными поручениями, если не для сбора сведений, необходимых для его злоумышлении? Сам-то небось дома сидит безвылазно! Зачем еще мистеру Чарльзу Кэмплемэну возвращаться спустя столько лет и таким загадочным манером, если не для того, чтобы отомстить за несправедливое обращение, кое претерпел некогда от многих местных жителей?

Но заметьте, мистер Доггер ровным счетом никаких обвинений не выдвигал! Речь шла о любопытной гипотезе, не более, о вопросе, занимающем его как с личной, так и с профессиональной точки зрения.

Завсегдатаи хмуро предавались воспоминаниям о молодом наследнике, рассуждая о его приверженности к ученым занятиям и замкнутом характере, о его растущей день ото дня эксцентричности, о прогулках сего собирателя древностей среди развалин аббатства, где встарь единовластно царили Озерные братья, о том, как он постепенно отдалялся от друзей и соседей, о пресловутой интрижке с дочерью викария Марчанта и ее печальных последствиях. А не звучало ли в этих разглагольствованиях невысказанного признания собственной вины – вины, на которую ссылался мистер Доггер? Все отлично помнили, как отнеслись в деревне к экстравагантному поведению молодого наследника, как его занятия черной магией и прочими тайными искусствами встревожили односельчан, как слухи об амурах с мисс Марчант шокировали и возмутили всех добрых христиан прихода, как общественное мнение разом обратилось против него, как семейство Кэмплемэн – или те немногие, что от него остались, – вынуждено было покинуть Скайлингден-холл и перебраться в город, учитывая душевное расстройство молодого человека и недоброжелательное отношение к нему местных жителей.

Однако ж никто из присутствующих, даже почитая Чарльза Кэмплемэна повинным во всех приписываемых ему проступках и ответственным за пресловутого шутника на дереве, не сочли нужным упомянуть о череде жутких кошмаров, что с недавних пор сделались бичом Шильстон-Алкота; похоже, разгадку этой тайны не знал никто.

Тут внимание собравшихся поневоле отвлеклось, ибо дом внезапно сотрясся до основания. Разговоры разом смолкли; сигары и трубки отложили в сторону, стаканы и кружки замерли на полпути к губам, все глаза изумленно и встревоженно расширились.

Трактир сотрясся снова, и еще раз, и еще. Задрожала земля; толчки следовали один за другим, некая незримая сила встряхивала дом вместе со всем его содержимым и с его обитателями. В общей зале раздался крик: землетрясение! Посетители толпой ринулись к дверям, испугавшись, что стропила и красновато-коричневая черепица того и гляди обрушатся им на головы; но тут подоспели Черри и ее отец и заверили гостей, что ничего подобного им не грозит, ибо штат «Герба» и его завсегдатаи отлично понимали, в чем дело.

В этот самый миг мистер Альфред Снорем зычно возвестил со своего места напротив регистрационной стойки:

– Громотопы идут, чтоб мне провалиться!

С тало быть, никакое это не землетрясение, хотя зрелище и впрямь потрясающее – потрясающее до самых основ! Оправившись от страха, посетители высыпали во двор, а с ними – Черри, ее отец и прочие обитатели «Герба»: полюбоваться на прибытие каравана мастодонтов, на погонщиков и на их лохматых рыжих подопечных, ибо в здешних широтах громотопы ныне встречались куда реже прежнего. Мерно кивая головами, мастодонты вышагивали по дороге: массивные туши раскачивались из стороны в сторону, ноги, точно стволы деревьев, с ритмичной силой ударяли в землю так, что с каждым шагом содрогалась долина. Четыре великолепных экземпляра шествовали гуськом, один за другим, каждый – почти пятнадцать футов в холке; гигантские бивни ходуном ходили вверх-вниз, хлопали уши, а огромные кроткие глаза настороженно посматривали по сторонам. Мастодонты шествовали в полной сбруе, на спинах их и по бокам крепились пассажирские возки и грузовые платформы. Возки, в свой черед, были битком набиты пассажирами – все, кроме последнего.

Подобно величавым кораблям сухопутных дорог, мастодонты «встали на якорь» точнехонько у ворот при входе во двор. Возчики возвысили голос; осторожно и неспешно, с удивительной грацией и изяществом гиганты опустились на колени, коснувшись брюхом земли. Из дверей возков спустили веревочные лестницы, и пассажиры принялись выбираться на землю. Старший погонщик внимательно следил за происходящим: этот человек с кудрявыми жесткими волосами, суровым лицом, весь словно вырезанный из дерева, в ярких клетчатых брюках и шляпе «пирог» с круглой плоской тульей и загнутыми кверху полями, управлял вожаком. Трех оставшихся мастодонтов опекали трое юных сыновей старшего погонщика– с волосами жесткими и кудрявыми, с лицами не менее суровыми и словно вырезанные из дерева не менее крепкого, – словом, молодая поросль дуба-отца. Караваны мастодонтов частенько находились в ведении одной семьи; более того, не только погонщики, но и сами громотопы приходились друг другу родней, как в данном случае: процессию возглавляли вожак с братом, а их двоюродные братья замыкали шествие.