Странное дело, он как будто долго страдал какой-то непонятной хворью, от которой захватывает дух, бешено колотится сердце и розовая пелена застилает глаза. Зато теперь кризис миновал, и он без опаски может смотреть на Женино лицо, на эти кудри цвета лисьего хвоста, на соблазнительную грудь под легкой блузкой. Уже не страшно, у него иммунитет…

Было далеко за полночь, когда Серега добрался до Парголовского озера и зарулил к железным, наподобие тюремных, воротам. Корнецкая жила теперь во дворце Ингусика: согласно завещанию, хоромы эти достались ей напополам с Верком, бывшей прислугой, непонятно уж за какие заслуги. Аналогичная судьба постигла и «пятисотый» «мерс», который был недавно продан, а деньги, соответственно, поделены между равноправными владелицами. К слову сказать, имущественный вопрос они решали мирно, по согласию, и вообще жили дружно, на взгляд Сереги — даже слишком.

«Где он там? — Вытащив пульт из Жениной сумки, Прохоров дистанционно открыл ворота, въехал на мощенный плиткой двор, вылез, потянулся. — Кому не спится в ночь глухую…»

На половине Верка горел свет, сквозь полуопущенные жалюзи метались всполохи телевизора, из приоткрытого окна слышалась дешевая попса, дурацкий смех, глупое улюлюканье. Похоже, кого-то пробило на «ха-ха»….

— Ну все, любимая, приехали, вылезай. — Отстегнув Женю от кресла, Прохоров выволок ее из машины, легко поднял на крыльцо, бережно поставил и надавил кнопку звонка. — Давай, на горшок и спать.

Корнецкая, не открывая глаз, кивала, держа обеими руками Прохорова за локоть, шибко раскачивалась, словно молодая поросль на сильном ветру.

— Господи, какие же мы сладкие! — Дверь открыла сама Верок, веселая, раскрасневшаяся, в небрежно накинутом халатике. — Сереженька, ай-яй-яй, зачем же ты так накачал бедную девушку? Ну-ка, давай ее сюда, на диванчик, пусть поспит, не тащить же через весь дом.

Глаза ее отливали неестественным блеском, ноздри раздувались, припухшие губы были как бы обветрены.

Вдвоем они довели Женю до спальни, и Верок принялась снимать с нее пальто, костюм, блузку, колготки, белье, в чем мать родила уложила в постель, накрыла одеялом, нежно провела рукою по щеке.

— Спи, моя ласточка, усни.

Чувствовалось, что процедура раздевания чрезвычайно ее взволновала.

— Ну ладно. — Прохоров развернулся и пошел было на выход, но Верок внезапно придержала его, голос ее стал хриплым:

— Слушай, а нюхнуть не хочешь? Классный кокс, Зануда подогнала. Можно разбодяжить, ширнемся. Пойдем, а? Не пожалеешь. Нас там три скважины, без болта живьем никак…

На ее губах застыла призывная усмешка, глаза светились искушенностью много чего повидавшей самки.

— В другой раз, подруга, в другой раз. — Ухмыльнувшись, Прохоров отстранился, скучающей походкой вышел на улицу. — Бр-р-р…

С озера тянуло холодом, промозглой свежестью, отволглый лед напоминал о зиме. Дернув плечищами, Прохоров сел в машину, сделал погромче радио «Шансон», прибавил газу, поехал. У ближайшего таксофона он остановился, по памяти набрал номер, долго ждал, пока поднимут трубку.

— Привет, это я.

— Ты знаешь, сколько времени?

— Разве ты мне не рада?

— Ужасно! Водки купи, раз уж разбудил, и не тяни кота за хвост, мне с утра на работу.

— Лечу, радость моя. — Прохоров повесил трубку, сел за руль и неспешно покатил по пустынному шоссе.

Тихо шуршали шины, слепили дальним несознательные встречные, по радио на всю катушку пел Розенбаум:

Одинокий волк — это круто…

Напольные, в рост человека, часы глухо пробили десять раз — время было завтракать. Сразу же с завидной пунктуальностью в дверь постучали, и раздался мелодичный голос Клавдии Ивановны:

— Порфирий Евграфович, кушать подано. Будто серебряный колокольчик прозвенел.

— Иду, иду. — Отложив лупу, господин Болон-кин, эстет, интеллигент и коллекционер божьей милостью, бережно опустил в футляр двойной золотой динар времен Сасанитской династии и следом за домработницей направился в столовую. Ох уж эта Клавдия Ивановна! Всем хороша, и телом, и воспитанием, и чистоплотна опять-таки — в квартире ни пылинки. Да, будь он лет на двадцать помоложе… Хотя теперь есть какое-то новое средство, «Виагра», действует, говорят, исключительно. Надо, надо попробовать, тряхнуть стариной…

Столовая, впрочем как и вся квартира, являла собой смешение стилей, времен и традиций. Секретер работы Жана Анри Ризенера соседствовал с резным двухъярусным буфетом, изготовленным в мастерской Иль-де-Франс, всю стену занимала эльзасская, с бандеролями, объясняющими сюжет, тканная золотом шпалера, над большим бюро Давида Рентгена красовалось медное, выполненное в технике гризайль — белой эмалью на черном фоне — блюдо мэтра из Ли-можа Пьера Куртейса. Наследие старины глубокой, вещи редкие, цены немалой. Хотя что греха таить, в свое время достались они Владимиру Матвеевичу совсем недорого, так, мука, крупа, чаи да сахары. К примеру, вот этот, дивной сохранности, Хальс, обменен, дай бог памяти, на плитку шоколада, макароны и банку тушенки. Что ж, каждый выживал как мог, блокада. Правда, харч тому профессору так впрок и не пошел, помер он вскоре, обожрался, видно, с голодухи. Мог бы и сразу отдать, за так. Да, те времена уже не вернуть, а жаль… У товарища Жданова была специальная команда, ходили по квартирам, прибирали все ценное, а у товарища Болонкина был человечек в той команде. Упокой, Господь, его грешную душу, даром что из чекистов, и жаден был сверх меры…

«Да, увы, все проходит». Порфирий Евграфович уселся за дубовый стол с резными, в виде атлантов, ножками и неторопливо положил в рыночный творог рыночную же, желтоватую, сметану. Подумал, добавил абрикосового джема и, тщательно размешав, принялся работать чайной ложкой. Вкусно, черт его дери, и для сосудов, говорят, творог первое дело. Чтобы никаких там тромбов… Потом Порфирий Евграфович пил чай с бутербродами — двойными, с сыром и ветчиной, отдал должное ватрушке с изюмом, а завершил завтрак большим зеленым яблоком, способствующим — и весьма — успешному пищеварению.

— Мерси. — Глянув на прислугу с благосклонностью, он поднялся, сдержанно рыгнул, помассировал выпятившийся живот. «Завтра же надо будет узнать насчет этой „Виагры“. Вино от времени только крепчает, старый конь борозды не испортит…»

— Порфирий Евграфович, я в магазин, хочу курицу купить. — Клавдия Ивановна ловко собрала грязную посуду, легко ступая по наборному паркету, понесла поднос на кухню. — Как раз гатчинских должны подвезти, полупотрошеных. Я ненадолго.

Ее плотные ягодицы заманчиво перекатывались под широкой юбкой.

— Конечно, конечно. — Господин Болонкин воровато отвел глаза, сглотнул. «До чего же верно сказано, не хлебом единым жив человек. Интересно, сколько стоит эта „Виагра"? Ох, сейчас все так кусается…»

Некоторое время он бесцельно, для успешного пищеварения, побродил по комнате, нежно погладил се.-ребряный, с чеканкой, кувшин работы мастера из Аугсбурга Лоренса и наконец отправился к себе в кабинет, любоваться золотым пантикапейским стартером. Клавдия Ивановна между тем вымыла посуду, оделась и, справившись с многочисленными хитроумными замками, вышла на лестничную клетку.