А дальше произошла невероятная вещь, которая была возможна, наверное, только в 1992 году, когда суды еще не превратились в машины для механического зачитывания написанных кем-то невидимым приговоров.

Прокурор – государственный обвинитель! – поддержал защитника и потребовал отвода суда, так как были нарушены многие процедурные детали и постоянно нарушались права обвиняемого – его оскорбляли, судья не скрывал своей убежденности в его виновности. Права? У Чикатило могут быть права? «Нет!» – восклицают родные убитых. «Да!» – сказала бы сестра Элен Прежан. После этого началась и вовсе фантастика: потерпевшие заявили ходатайство об отводе прокурора, и судья его принял. Прокурор Герасименко покинул процесс, замену ему прислали только через две недели. За это время, кстати, прокурор Ростовской области направил представление «О нарушении законности при рассмотрении уголовного дела по обвинению А. Р. Чикатило».

Означает ли эта странная история, что Чикатило был невиновен? Я не знаю. Наверное, нет. Слишком много подробностей он знал о произошедших убийствах и признавался в них. «Признание – царица доказательств», – мысль, так нравившаяся кровавому сталинскому прокурору Вышинскому.

А можно ли выносить смертный приговор в результате процесса, юридическая корректность которого вызывает сомнения? Вероятность того, что Чикатило был невиновен, мала, но, увы, сколько примеров мы увидели только в последние годы, когда людей заставляли признаваться в том, чего они не совершали…

В поразительной «Зеленой миле» Стивена Кинга Джона Коффи нашли рядом с трупами двух убитых девочек, с руками, обагренными кровью, и казнили за убийство, которого он не совершал. Ах да, это литература, к тому же фантастическая…

А вот судьба Александра Кравченко – это совсем не литература, хотя и напоминает хоррор. Он жил неподалеку от того места, где погибла Лена Закотнова – первая жертва Чикатило, хотя именно ее судьба и вызывала сомнения суда. Кравченко еще до достижения совершеннолетия был судим за изнасилование и убийство, но затем вышел на свободу и, казалось, к 25 годам стал совершенно другим человеком. Он вел спокойную жизнь, и в день убийства у него было железное алиби, подтвержденное его женой и ее подругой. Но нет таких алиби, которые не смогли бы сломать наши бравые органы, – и через некоторое время сначала жену, которую запугивали перспективой переквалификации в соучастницу, а затем и подругу заставили изменить показания. А дальше получили и признание самого Кравченко, которого избивал и запугивал подсаженный к нему сосед по камере. На его одежде обнаружили кусочки репейника, росшего на берегу реки, где была убита девочка (а еще – рядом с его домом, где он спокойно мог их подцепить). Потом на одежде оказались следы крови убитой и частицы ее одежды. Были ли они там действительно, или постарались милиционеры? Позже Александр Кравченко писал жалобу: «Я писал явки с повинной только из-за того, что от некоторых работников уголовного розыска и тюрьмы слышал угрозы в свой адрес. Некоторые детали этого преступления я узнал из актов экспертиз, и потому в моих заявлениях есть некоторые подробности, которые я узнал от своих следователей…»[216]

Никто на это, кажется, не обратил внимания. И наверняка несчастные родные убитой девочки так же хотели его смерти, как потом хотели смерти Чикатило все, присутствовавшие на его процессе. И его объяснения казались жалкими попытками выкрутиться и спасти свою шкуру.

Позже по делам, связанным с другими убийствами, совершенными Чикатило, будут преследовать людей, известных своей гомосексуальной ориентацией, и подростков из школы для умственно отсталых (они, кстати, давали признательные показания), но в этих случаях, к счастью, дела развалились и не дошли до суда. А ведь могли дойти и до суда, и до расстрела.

Александр Кравченко пытался добиться отмены смертного приговора. Вспомним слова одного из приговоренных к смертной казни, приведенные Альбером Камю: «Знать, что умрешь, – это еще полбеды. Не знать, суждено ли тебе остаться в живых, – вот страшнейшая пытка».

Четыре года по делу Александра Кравченко принимались различные решения – его приговорили к смертной казни, затем казнь заменили на пятнадцатилетнее заключение, потом дело отправили на доследование, снова приговорили к смертной казни. Наконец, приговор был утвержден Верховным судом, просьба о помиловании отклонена. В 1983 году Александра Кравченко расстреляли.

А в 1991 году приговор отменили! Он был не виноват! Если бы в 1991 году он сидел в колонии, то это все равно означало бы 14 лет, выброшенных из жизни, – но он был бы жив, вернулся бы домой, строил бы новую жизнь на обломках старой. Кто знает, какие подробности могли бы еще вскрыться в деле Чикатило? Как вели допросы? Как получали его признания? Вряд ли мы когда-то это узнаем, ведь все вещественные доказательства уже уничтожены по решению суда – и действительно, кому они теперь нужны?

Философы, политики и взволнованные граждане могут спорить о том, нужна ли смертная казнь, и снова и снова выдвигать древние как мир аргументы. Но художники, поэты и писатели в этом вопросе почти единодушны. Много ли мы знаем картин, воспевающих смертную казнь и с удовлетворением показывающих, как убийца идет на виселицу?

А вот картин, изображающих казнь с сочувствием к казнимому, мировая культура знает бесчисленное множество. Подумаем хотя бы, сколько существует изображений дороги на Голгофу и распятия Христа – архетипической казни, которую часто вспоминают во всех спорах вокруг высшей меры. Сестра Элен Прежан попросила Патрика Сонье перед смертью смотреть на нее, сказав, что «мое лицо будет для тебя лицом Христа».

И Христос – далеко не единственный казненный, к которому художники испытывают сочувствие.

Сразу можно вспомнить «Утро стрелецкой казни» Сурикова, где непокоренный и несломленный стрелец вызывающе смотрит на восседающего на коне Петра, а пестрая, дикая – живая – толпа оплакивает тех, кому сейчас предстоит умереть, и даже солдат, ведущий одного из стрельцов на казнь в самом центре картины, как будто приобнял его.

«Третье мая 1808 года в Мадриде» – огромная картина Гойи, показывающая расстрел французами повстанцев, пытавшихся свергнуть власть Наполеона. Здесь тоже ясна позиция автора: у солдат, которые навели ружья на приговоренных, даже не видны лица, это как будто странная машина для убийства. Лица есть только у тех, кто сейчас умрет, и прежде всего в глаза бросается человек в белой рубахе – это единственное светлое пятно на холсте. Он поднял руки так, что сразу вызывает ассоциации с Христом. И хотя стоит на коленях, но возвышается над всеми.

Через полвека, в 1867 году, Эдуард Мане, на которого полотно Гойи произвело сильное впечатление, стал писать картину «Расстрел императора Максимилиана». Мане, как и Гойя, работал «на злобу дня». «Третье мая» было написано через шесть лет после подавления восстания, а Мане откликнулся на только что произошедшие события – казнь австрийского эрцгерцога Максимилиана, сделанного при усиленной поддержке Наполеона III императором Мексики. Революционеры свергли несчастного наивного правителя и, несмотря на просьбы, приходившие со всего мира, расстреляли его. Мане создал несколько вариантов картины, и в результате до сегодняшнего дня дошли эскиз, литография, этюд и три полотна, одно из которых было разрезано, возможно, самим художником. Во всех этих вариантах солдаты стоят спиной к зрителю, превращаясь, как и у Гойи, в безликую мрачную массу, а Максимилиан повернут к нам лицом, и его белая рубашка тоже символизирует невинную жертву.