В то же самое время три значительных события (Великая депрессия, подъем фашизма в Европе и первая пятилетка строительства социализма в СССР) стали предвестниками новой эпохи увлечения Запада советским экспериментом. Ведущие попутчики советского коммунизма, такие как Ромен Роллан и Андре Жид, ранее остававшиеся в стороне, теперь объявили о своей дружбе с Советским Союзом. Также получила распространение и практика щедрого приема и чествования иностранных друзей, таких как Бернард Шоу. По предположению Катерины Кларк, составной частью «постиконоборческой фазы» советской культуры после 1931 года (когда она ориентировалась уже не на разрушение старого, а на защиту нового) стала мечта партийных интеллектуалов сделать Москву символическим и организационным культурным центром в международном масштабе. В то время как под знаком соцреализма шло парадоксальное самоопределение советской культуры в качестве высшей точки великой общемировой или по крайней мере европейской традиции, эти деятели были готовы к тому, чтобы перейти от посещения дальних строек коммунизма и промышленных гигантов первых пятилеток к турам по европейским столицам в период роста антифашистской культуры{593}. С самого начала сталинизм комбинировал вариации двух соперничавших и хорошо укорененных идеологических принципов: первый обыгрывал опасности и враждебность Запада и в более широком смысле — всего внешнего мира, а второй выискивал и использовал любые благоприятные возможности, которые создавало восприятие иностранцами успехов революции. Программа мероприятий эпохи «великого перелома», ставившая задачу «догнать и перегнать», предполагала не только высокомерное отрицание, но и жаркие объятия.

В то же время этот вездесущий лозунг — «догнать и перегнать» капиталистический Запад — напрямую вел к более жестко состязательному и конкурентному пониманию культурного обмена. Производственный менталитет (всеобщая ориентация на индустриализацию) периода пятилетнего плана весьма серьезно влиял на язык и практики советской культуры. Прикладные и утилитарные вычисления смело прилагались к образованию, науке и всем сферам культуры; они пронизывали культурный фронт в качестве дополнения ко всевозможным квотам и планированию, бригадам, ударничеству и «усилению классовой борьбы». Работники учреждений, занимавшихся международными культурными связями и также подвергавшихся давлению советской системы, обсуждали и формулировали цели своей работы в контексте культуры эпохи «великого перелома». Прошло лишь две недели после того, как Каменева покинула ВОКС, а его новый глава Федор Петров 17 июля 1929 года уже проявил свой бухгалтерский подход к «взаимодействию культур». Снова и снова он побуждал упорно не соглашавшегося с ним Левит-Ливента (своего референта по Центральной Европе) признать не только слабость советского влияния, но и научную и культурную зависимость СССР от Германии:

Удивляет здесь даже не то, что Левит, защищаясь, выдвигает список сфер советского превосходства, а то, с какой готовностью он принимает саму предпосылку Петрова, что культурный обмен есть борьба за гегемонию между «нами» и «ними», которую можно просчитать арифметически, как баланс импортно-экспортных операций, и указать на обладание «активами» — такими, как Пискатор[53]. Несмотря на подобный подтекст вопросов Петрова, непохоже, чтобы ВОКС мог предложить нечто такое, что могло бы всерьез изменить баланс культурно-научных сил, хотя Петрову и его сотрудникам этого, конечно же, хотелось. Совещание руководства ВОКСа подсказывает, что порыв эпохи «великого перелома» «перегнать» капиталистических соперников может быть интерпретирован как культурное соревнование с нулевой суммой не в меньшей степени, чем рывок на перевыполнение планов по выпуску промышленной продукции.

Однако при этом, хотя «великий перелом» и перемалывал один за другим все хрупкие компромиссы эпохи нэпа, старый ленинский тезис о том, что развитый и культурный Запад может многому научить страну социализма, оставался в неприкосновенности. Из основных вопросов Петрова можно заключить, что партийная верхушка и интеллигенция часто по-прежнему воспринимали превосходство Запада как нечто само собой разумеющееся, причем не только в тех сферах, в отношении которых с этим превосходством легко было согласиться (технологии, эффективность промышленного производства и в меньшей степени — наука). Например, недолго просуществовавшая программа ВОКСа по поддержке изучения иностранных языков подавалась как частичное решение общей задачи «информировать рабочих о культурных достижениях Запада». Другие программные установки того же периода снова и снова повторяли рецепт ленинской панацеи об усвоении всего «полезного» из «западноевропейской научно-культурной мысли»{595}. Идеологические взаимоотношения с Западом оставались крайне противоречивыми. Советские авангардисты и интеллигенты в тот период весьма охотно поддерживали транснациональные связи или даже становились законодателями моды среди западных писателей и художников, пораженных достижениями советской культуры на различных мероприятиях в Берлине, Париже, Праге и других местах, — и это даже под угрозой обвинений в космополитизме и «формализме», впервые пущенных в оборот около 1930 года{596}.

Менее чем за десять лет до Большого террора и за двадцать — до ждановского антикосмополитизма отождествление всего иностранного с внутренней контрреволюцией было еще далеко до своего полного выражения. Вместе с тем политическая логика, вышедшая на первый план в сталинскую эпоху (связывающая в крестовом походе за идеалы социализма любую оппозицию с объединенным заговором внешних и внутренних врагов), уже была прописана в этих важнейших событиях начальной фазы сталинского периода.