Напротив него стояла классная доска, и так как в Донской степи уже долго не было дождя, арифметические вычисления школьников были довольно ясно видны на доске. Собравшиеся у столовой командиры, не обращая внимания на вновь подошедшего, продолжали свой разговор. И по походке Крымова, и по тому, что он направился к столовой, и по пыли, покрывавшей одежду его и лицо, видно было, что это свой брат армеец.

– Так тебе и не пошили гимнастерку, Степченко? – спросил один.

– Ты на чьей машине – с разведчиками или с оперативным?

– А завстоловой опять заменил колбасу концентратом, – сказал третий.

– Зиночка идет, погляди только, не посмотрит даже, и сапожки новые, по мерке сшиты.

– А зачем ты ей? Теперь она на легковой передислоцируется, а ты вот, капитан, мотаешь на полуторке, как простой смертный.

– Давай на новом месте у меня остановись, мне комендант обещал квартирку поближе к столовой.

– Я, дорогой, предпочитаю на окраине, а то как даст фриц по столовой, где скопление народа. Помнишь, как нас на Донце пробомбил, эта деревня, забыл как…

– Что на Донце, ты вспомни, как нам дали в Чернигове прошлой осенью, когда шесть человек и майора Бодридзе убило.

– Это когда у тебя шинель сгорела?

– Не говори, мне ее во Львове шили, генеральского сукна.

Несколько человек слушали рассказ молодого черноволосого политрука. Он, судя по всему, только что вернулся из поездки на передовую, ибо все существо его, как всегда это бывает с людьми, вышедшими в безопасное место из-под огня, выражало сдержанное счастье. Он говорил возбужденным, радостным голосом, противоречащим своим выражением печальным вещам, о которых шел разговор.

– Над боевыми порядками «мессера» на бреющем ходят, колесами цепляют по голове. Есть подразделения – дерутся замечательно, например в одной противотанковой батарее все расчеты погибли до последнего человека, и никто не ушел, да что, когда кругом прорыв…

– Факты героизма привезли? – строго спросил батальонный комиссар, видимо заведовавший отделом информации.

– Конечно, – ответил политрук и похлопал рукой по полевой сумке. – Самого чуть не убило, когда лазил к командиру батареи. Хорошо, что застал вас. А мешок мой в машину никто не положил, забыли, конечно. И сухой паек на меня не выписали. Товарищи, эх!

– Ну, а вообще? – спросил небритый в интендантской зеленой фуражке.

– Вообще? – политрук махнул рукой.

Крымов облизнул губы и, зевнув от злого волнения, сказал:

– Вы, старший политрук, так рассказываете о гибели артиллерийских расчетов и об отступлении, словно вы турист с Марса, прилетели посмотреть и обратно на Марс улетите.

Политрук не вспылил, как ожидал Крымов, а заморгал глазами и пробормотал:

– Да, собственно, я понимаю, я просто радовался, что наших политотдельцев застал, а не на попутных добираться… А мне, какое же мне веселье?

Крымов, ожидавший грубости и готовый произнести безжалостное, резкое слово, смутился и миролюбиво сказал:

– Я понимаю, что значит на попутных добираться…

Он знал законы армейской жизни, знал, что мелочные интересы военного быта часто искупаются жертвой жизни, жертвой, совершаемой людьми со спокойной простотой, теми людьми, которые, покидая пылающий город, волнуясь, вспоминают о брошенной пачке табаку либо о мыльнице, оставшейся на кухонном окне.

И все же Крымову казалось, что естественное, привычное теперь стало немыслимо. Наступали решающие, роковые недели, быть может, дни.

Он видел – отступление для многих стало привычкой. У отступления появился свой быт, к отступлению приспособились армейские пошивочные мастерские, хлебопекарни, военторги, столовые.

Воздух вдруг заполнился гудением. Несколько голосов одновременно произнесли:

– Наши, наши «ИЛы» на штурмовку идут!

К Крымову бежал, размахивая руками, командир дивизиона тяжелых минометов, малорослый, с массивными плечами старший лейтенант Саркисьян.

– Товарищ комиссар, товарищ комиссар! – кричал он, хотя уж находился рядом с Крымовым.

На лице Саркисьяна было выражение радости, которую испытывают дети, потерявшиеся в толпе и вдруг увидевшие обрадованное и рассерженное лицо матери.

– Сердце мне предсказывало, – говорил он, улыбаясь всем своим темным широким лицом с толстыми черными бровями, – крутился все время возле столовой!

Саркисьян с утра приехал в штаб армии к начальнику отдела снабжения горючим, но тот неожиданно отказал ему в горючем.

– Часть выведена во фронтовой резерв, – сказал он, – вы от нас получили заправку и в армейских списках больше не числитесь, обращайтесь в ОСГ фронта.

Саркисьян воспроизводил свой разговор с майором, начальником ОСГ, – округлял глаза, выражал на лице ужас, просьбу, гнев. Но майор не внял просьбе…

– Тогда я посмотрел на него вот так, – сказал Саркисьян и показал, как он смотрел на начальника.

В этом страстном, долгом, молчаливом взоре была вся история претензий человека переднего края к человеку армейского тыла.

Они вместе пошли к начальнику ОСГ, и по дороге Саркисьян рассказал о своих злоключениях.

Когда бригада ушла, он с вечера занял оборону, хотя дивизион и находился далеко от линии фронта. И ему действительно пришлось ввязаться в бой – наша пехота оставила свой рубеж, и немецкий подвижной отряд натолкнулся на боевое охранение Саркисьяна. Он легко отразил атаку, так как располагал двумя БК[7] мин для стопятимиллиметровых минометов.

Немцы потеряли две танкетки, бронетранспортер и отошли. Только к двум часам ночи наша стрелковая часть заняла рубеж, и, не оставайся там Саркисьян, к подходу пехоты рубеж был бы в руках противника.

Ночью немцы опять атаковали, и Саркисьян помог пехоте отбить противника и попросил у командира полка сто пятьдесят литров бензина. Но командир, на горе, оказался прижимистым товарищем – дал Саркисьяну семьдесят литров. На этом бензине Саркисьян со своими восемью машинами добрался до штаба армии, остановил дивизион в степи, в пяти километрах от восточной окраины станицы, занял оборону, а сам приехал в штаб хлопотать о горючем.

– Ну вот, пришли, – сказал он, указывая на белый домик, перед которым стояла обшарпанная полуторка, и, прижав кулаки к груди, молящим голосом произнес: – Я робею, товарищ комиссар. Я его только раздражать буду. Лучше уж вы сами, я возле столовой подожду.

Он, видимо, действительно оробел, и Крымова рассмешили растерянные глаза Саркисьяна, чьей специальностью была стрельба из тяжелых минометов по немецким танкам и мотопехоте.

Начальник армейского ОСГ собирался в дорогу и наблюдал, как писарь обертывал соломой керосиновую лампу, обвязывал бечевкой розовые и желтые папки, набитые документами. На все доводы Крымова начальник отвечал вежливо, но непоколебимо твердо:

– Не могу, товарищ комиссар, я понимаю ваше положение, поймите меня, имею строгий приказ, за каждую каплю отвечаю вот этой головой.

И похлопывал себя по лбу.

Крымов, поняв, что начальника ОСГ ему не уговорить, сказал:

– Хотя бы посоветуйте!

Начальник ОСГ обрадовался, чувствуя, что настойчивый посетитель его сейчас оставит в покое.

– Обратитесь к генералу,