Около полудня мы услышали шум на причале. Зрелище было настолько абсурдным, что мы не сразу поняли, что происходит. Десяток уголовников несли на стуле что-то почти бесформенное. При этом они пели, приплясывали, били в ладоши, так что все это напоминало религиозную процессию. Одеты они были в лохмотья, сквозь которые просвечивали тела в татуировках. Во главе процессии шел крупный тип с гладким, розовым, полным лицом, тогда как у всех остальных были растрепанные бороды. Охранники исчезли. Мое положение на койке ограничивало обзор, и я не мог видеть, как процессия приблизилась. Я ясно услышал, как Марина Андреевна застонала, и понял, что она узнала Эпрона. Облитин просунул голову в каюту и подал мне знак быть наготове. Я ощутил, что мотор завибрировал сильнее, но вопли зэков заглушали остальной шум.

Один голос было слышно громче прочих. Марина Андреевна ответила, но слов я не разобрал. По толчку на палубе я понял, что на нее поставили стул, потом мне показалось, что я слышу голос Эпрона. Через окошко каюты я наблюдал, как сын Облитина занял место около винтовки. И в ту же секунду я услышал Маринин крик. Я схватил револьвер и выскочил на палубу.

Сначала я встретился взглядом с Эпроном: на его лице мертвеца жили только глаза. Безбородый урка стоял в конце палубы, а остальные располагались на причале за его спиной. Они что-то выкрикивали и ржали. Урка разорвал одежду Марины Андреевны и держал ее за кисть руки. Заметив меня, он на секунду замешкался, но почти тут же толкнул Марину на ящик с рыболовными сетями и правой рукой выхватил из-за пояса нож. Я выстрелил два или три раза и попал ему прямо в грудь. Он рухнул как подкошенный. Облитин отчалил. Я полностью разрядил свой револьвер в стоящих на пирсе, но от волнения стрелял не очень точно, так что, по всей вероятности, не все пули достигли цели. Сын Облитина тоже стрелял. Урки погнались за нами вдоль причала, а судно отчаливало недостаточно быстро. Мы были всего в нескольких метрах от них, так что брошенный нож мог нас достать.

Но о ножах, которые носили уголовники, мы не подумали. Я не успел укрыться и почувствовал, как лезвие вонзилось мне в бок. Однако повязка не позволила ему проникнуть глубоко. У Марины Андреевны была резаная рана на руке. Она бросилась к Эпрону, скорчившемуся на стуле, и я снова услышал ее крик. Она продолжала кричать, пока мы не покинули порт. Из шеи Эпрона торчал нож. Его лезвие было длиной с мою кисть.

Мы смогли уплыть беспрепятственно. Невозможно было смотреть на Марину Андреевну Гусееву, лежавшую на палубе около изуродованного тела Эпрона. Три дня она отказывалась похоронить его в море. Она рассказывала покойному, как хранила в лагере брачное свидетельство, пока его не нашли при одном из более тщательных обысков. Она все время просила у него за это прощения, как будто была уверена, что именно в этом была причина страданий ее любимого. Она обещала быть хранительницей его жизни, но слова не сдержала. Когда она все же согласилась похоронить Эпрона в море, я думал, что она сойдет с ума. Замечу, что она вполне разумно обрабатывала мою рану, но не произнесла при этом ни слова.

19 сентября после спокойного плавания Облитин высадил нас в японском порту Отару, а сам направился к югу. Марина Андреевна помогла мне достичь лагеря американских военнопленных в Саппоро, недавно освобожденного американской армией. Моя рана причиняла мне страдания, но я смог получить медицинскую помощь в лагерной больнице.

Я клянусь, что все вышеизложенное является правдой.

Агент Юлиус С. Оверти

УСС (лейт. — аг.-102)

ДОПОЛНЕНИЕ

Агент Юлиус С. Оверти Управление стратегических служб (лейт.-aг.-102) скончался в результате общего заражения крови 22 ноября 1945 г. Ввиду его состояния значительная часть доклада была записана под диктовку.

После оказания первой помощи он был перевезен военным транспортом в Сан-Франциско (7 — 14 октября) в сопровождении Марии Эпрон (Марины Андреевны Гусеевой).

Ввиду специфики операции «Новая Земля» Оверти не знал подлинного имени агента Майкла Дэвида Эпрона — Джордж Манфред Мартин (звание: капитан).

Джон Г. Дентс

Директор Отдела № 407

Госпиталь Святой Марии, Сан-Франциско

26 июня 1950 г. в 18 часов Марина Андреевна Гусеева покинула Старую окружную тюрьму, у ворот которой ее ждала шикарная машина Т. К. Лина. Улисс в своей белой униформе придержал ей дверцу, а Т. К. нес небольшую сумку с ее вещами. Я стоял невдалеке и курил сигарету, прислонившись к своему «нэшу». Прежде чем сесть в «крайслер», Марина Андреевна повернула голову в мою сторону, но не улыбнулась. Она только одарила меня голубизной своих глаз, и этот взгляд вновь пронзил меня, несмотря на расстояние.

Т. К. помахал рукой. Он был одновременно серьезен и радостен, и немного не такой, каким я его знал прежде. И я тоже, наверно, стал немного другим. Я смотрел на удаляющийся «крайслер» и думал о разговоре, который состоялся у нас восемь часов назад, когда я принес ему доклад Оверти.

Т. К. бросил:

— Я собираюсь предложить мисс Гусеевой приехать сюда на некоторое время отдохнуть. Дом большой. Ее комната в Нью-Йорке может подождать.

Потом почему-то ему захотелось добавить:

— Только с благими намерениями, Ал!

— Не сомневаюсь, Т. К. А если вы еще поможете ей снова стать актрисой, да еще чтобы ее заметили, я ваш должник до конца жизни.

— Я уже об этом думал. Это и есть мое благое намерение: помочь ей вернуться к прежней работе. Я не думаю, что у нее возникнут какие-то проблемы с «Ред Ченнелс».

— Прошу вас об одном.

— Да?

— Вы ведь читали приложение к докладу? Эпрон — добропорядочный протестант по фамилии Мартин… Я думаю, лучше не говорить этого Марине. Она все еще думает, что Эпрон был евреем, пусть так и будет. Нет причины разрушать ее воспоминания. Этим уже достаточно занимались.

Т. К. согласился. Для него это не имело значения. Но мою душу умиротворяла мысль, что Марина и Эпрон во времена нацизма «каждый по-своему» стали евреями и прожили свою любовь в богом забытом Биробиджане.

В последующие дни война в Корее полностью заняла первые полосы газет, и Марина Андреевна Гусеева как по мановению волшебной палочки исчезла из публикаций, посвященных расследованиям Комиссии по антиамериканской деятельности. Сэм вызвал меня в Нью-Йорк, где состоялся долгий разговор с ним и Векслером. О моем увольнении из «Нью-Йорк Пост» не шло теперь и речи, но мне дали отпуск на несколько месяцев, чтобы я дописал свою книгу. Сэм предложил название: «Ночь с вождем».

Я все еще был в Нью-Йорке, когда 17 июля получил приглашение в знаменитый еврейский театр Мориса Шварца на Ирвинг-плейс. В программе значилось: «”Скрипач на крыше”. По мотивам произведения Шолом-Алейхема ”Тевье-молочник”». Вверху приглашения стояло имя Марины Андреевны Гусеевой.