Беседа долго продолжалась в том же духе. Конечно, Ремюза был непоколебим. Он уверил Савари, что не только не пошлет за госпожой д’Андре, но постарается ее не принимать, и передал ей через генерала Дюма о неудаче миссии. Но Савари в течение целого дня возвращался к тому же, повторяя фразу:

– Вы упускаете ваше счастье; признаюсь, я не понимаю вас.

– Ну и прекрасно! – отвечал Ремюза.

В самом деле, император затаил неудовольствие по поводу этого отказа и принял по отношению к моему мужу сухой и ледяной тон, каким говорил всегда, когда был недоволен. Ремюза переносил немилость спокойно и сказал о ней только Дюроку. Последний лучше понял его отвращение к подобному поступку и только сожалел, что этот случай скомпрометировал моего мужа в глазах его господина. Он поздравил его с этим поступком, который казался ему актом необыкновенной храбрости, так как неповиновение императору было для него самой невероятной вещью в мире.

Странным человеком был Дюрок. Не широкого ума, при этом душа его, чувства и мысли были замкнуты в определенном круге – пожалуй, по собственной его воле. В характере его имелись известная ловкость и умение в мелочах. Он был более подчинен Бонапарту, чем предан, и думал, что, находясь возле императора, можно делать все, только чтобы повиноваться ему пунктуальнейшим образом. Дюрок не позволял себе ни единой мысли, выходящей за пределы того, что он должен был делать на своем посту. Холодный, молчаливый, непроницаемый относительно всех тайн, доверенных ему, он, кажется, привык никогда не размышлять об отдаваемых ему приказаниях. Он не льстил императору и не старался понравиться ему доносами, часто бесполезными, но удовлетворявшими природное недоверие императора. Подобно верному зеркалу, он отражал перед своим господином все, что происходило в его присутствии, и передавал слова императора с теми же оттенками и в тех же выражениях, в каких они были сказаны. Если бы кто-нибудь должен был умереть на его глазах в результате данного ему поручения, он исполнил бы его с невозмутимой точностью. Я не думаю, чтобы он стал решать вопрос, был император великим человеком или нет, – это был господин, вот и все. Его подчинение делало его очень полезным императору; ему была поручена вся внутренняя жизнь дворца, управление домом, все расходы; и все это было отрегулировано в точнейшем порядке, необыкновенно экономно, однако с большим великолепием.

Маршал Дюрок женился на испаночке, очень богатой, довольно некрасивой, но неглупой, дочери испанского банкира Герваса. Этому Гервасу были поручены некоторые второстепенные дипломатические дела, затем он был сделан маркизом Абруэнара и, наконец, министром в Испании, в правление Жозефа Бонапарта. Госпожа Дюрок была воспитана у госпожи Кампан, как госпожа Луи Бонапарт и другие дамы двора. Муж жил с ней хорошо, но без всякой близости, которая часто предоставляет возможность откровенной беседы тем, кто вынужден переносить стеснения двора. Он не позволял ей иметь самостоятельное мнение ни о чем из того, что совершалось перед ее глазами, не позволял завязывать какие бы то ни было отношения.

Что касается его самого, то и у него не было никаких. Я никогда не встречала никого, менее нуждавшегося в дружбе, в удовольствии беседы; Дюрок не имел никакого представления о жизни в обществе, не знал, что такое любовь к литературе и искусству. Это равнодушие ко всему, эта пунктуальность повиновения без малейшего энтузиазма делали его человеком очень интересным для наблюдений. Он пользовался при дворе большим уважением, или по крайней мере необыкновенным влиянием. Все зависело от него; он принимал приказания каждого, никогда не высказывал своего мнения, тем более не давал советов, но выслушивал внимательно, передавал то, что ему поручали, и никогда не проявлял ни малейшего недоброжелательства, как и ни малейшего интереса[86].

Бонапарт, талантливо извлекавший из людей пользу, очень ценил службу человека, настолько отстраненного. Он мог возвышать его без всяких неудобств и действительно вознаграждал почестями и богатствами. Но дары императора для Савари, тоже очень значительные, вытекали из других побуждений. «Этого человека, – говорил он, – надо постоянно подкупать!» И странная вещь: несмотря на это мнение, он продолжал доверять Савари или по крайней мере верить всем его рассказам. Бонапарт знал, что тот никогда не откажется ни от одного поручения, и порой говорил о нем: «Если бы я приказал Савари отделаться от жены и детей, я уверен, он не стал бы колебаться».

Этот Савари, предмет всеобщего ужаса, несмотря на свое поведение, не был, в сущности, злым человеком. Главной страстью его была любовь к деньгам. Не обладая никакими военными талантами, презираемый своими выдающимися товарищами, он должен был делать свою карьеру иным путем, чем его товарищи по оружию. Он видел, как перед ним открывается верная дорога хитрости и доносов, которая нравится Бонапарту; и, раз вступив на нее, он уже не мог свернуть на другой путь.

В сущности, Савари был лучше, чем его репутация, то есть если бы он поступал по своему первому побуждению, то стоял бы выше, чем это случилось. У него не было недостатка в природном уме и в известной живости воображения; он был довольно невежествен, но желал учиться и обладал довольно верным инстинктом для того, чтобы судить; скорее лгун, чем человек фальшивый, твердый по внешности, но очень трусливый в глубине души. У него были основания хорошо знать Бонапарта и бояться его. Однако, будучи министром, Савари позволил себе некоторое подобие противодействия, и тогда у него как будто явилось желание примириться с общественным мнением. Подобно многим другим, он, быть может, был обязан времени развитием своих недостатков, заглушивших лучшую часть его натуры. Император старательно пестовал в людях все постыдные страсти, поэтому в его царствование они и приносили наибольшие плоды.

Но возвратимся к нашей теме. Переговоры Талейрана медленно подвигались вперед. Несмотря на все препятствия, ему удалось, благодаря своим письмам, склонить императора к миру, а Тироль, этот камень преткновения при заключении трактата, был отдан императором Францем баварскому курфюрсту. Когда Бонапарт несколько лет спустя уже поссорился с Талейраном, он в гневе часто возвращался к этому трактату, жалуясь, что министр отнял у него победу и вызвал вторую австрийскую кампанию, оставив австрийскому императору еще слишком много могущества.