– Здравствуйте, ребята, – ответил географ, и мордахи скрылись.

Тогда географ взял бумажный лист и стал, старательно изобретая чертеж, складывать голубя. С белокрылым изделием он прошествовал к последней парте, уселся на нее и оглянулся. Вновь хлопнула дверь, и те же мордахи поглядели на него.

– До свидания, Арсений Фомич, – складно сообщили они.

– До свидания, ребята, – ответил географ, пряча за спину голубя.

И дверь захлопнулась. Арсений еще посидел с минуту и запустил птицу. Голубь облетел несмытую доску, большой глобус и почти уселся на кабинетный шкафчик, но передумал. Он подлетел к окну, вдохнул воздух, на секунду застряв там, недвижим, и ринулся в окно. Арсений поглядел вниз, потом вверх. Птицы нигде не было. Улетела, решил географ.

Когда учитель выбрался на улицу, то, крадучись, замечая раскрытое окно, пробрался вдоль первого этажа и убедился, что бумажный путешественник и вправду без следа сгинул в пространстве. Полозков, радостный, распрямил спину, повертел шеей и, представив себя неуемным выпускником последнего класса, подумал – а не пора ли кончившему школяру развлечься и выпить где-нибудь портвешка из горлышка. И он отправился, званный, в гости.

Квартирка Юлия встретила его сдержанными приветствиями. За небольшим столиком свободно поместились барабанщик с примыкающей Элоизой, неугомонно трещащий весенние байки Воробей, которому хамски-преданно глядела в глаза все еще печальная от последних событий пухляшка Клодетта, а посерединке сидела тихая женщина с седыми висками, спиной к невысокой горке, мама Юлия.

Мама, и вправду, уже не говорила стихами, впрочем, она и вообще ничего почти не говорила, а только с обожанием рассматривала молодежь.

– Это кто? – лишь спросила она, кивнув на географа.

– Это друг нашей семьи, – скромно подтвердил статус географа Юлий, а географ под неумеренные вопли Воробья выставил на стол фигурную пузатую бутылку, подарок Теодора.

– Садитесь, друг, – мягко сказала мама.

Позади хозяйки стола, на горке, прижавшись к стеночке, чтобы не разбиться, сверкала хрусталем огромная ваза, в которой колыхались внутри три маленьких синих весенних цветка.

– В папанькином стиле, – надула губки Клодетта, указывая на бутыль, подавившую на столе своей роскошью бутылочку скромного вина. – Но, клево!

– Ваш папа уже, в общем, не пьет, в чем я убедился вчера, – учтиво сообщил географ и отчасти рассказал историю посещения кашляющего партийного руководителя.

– А где же его соратница? – осторожно спросила Элоиза, покраснев и кроша хлеб. – Выздоровела?

– Совершенно, – отчитался географ. – Кашлянула всего один раз, наплевала на этот неудавшийся поджог и уехала перенимать партийный опыт.

– Да, – радостно подтвердила Элоиза, – почти все не сгорело, чуть дымком тянет. Мы вчера с Июлием…из-за небольших травмочек вынуждены были…Но маме звонили…

– Лизонька, – укоризненно вздохнул барабанщик, и та покраснела, как розовеющий в солнечном свете персик.

Воробей по просьбе географа в юмористических тонах поведал часть вчерашних первомайских историй, пропущенных охающим географом.

– Да, именно так, – крикнул Воробей. – Таскали Колин и Нолик друг друга за бороды, – и он схватил пушистую копну волос визжащей Клодетты и сделал вид, что выдерет их сейчас все.

– А эти, – крикнул он, – один подошел к шулеру. Ну, к известному здесь Иличу, и строго говорит: мотай отсюда, старик, вместе с заслугами. А то как перепелку перестреляю, или, как летающую тарель.

– Да не кричи ты, как крутой кипяток. – несколько ожила его новая подруга. – Маму Юлия испугаешь.

– Меня? – спросила мама. – Что вы, дети. Я уже всего, чего могла, испугалась.

– Июлий, стихи! Читай стих, – попросила Элоиза, хлопая в ладоши.

– Давай вирши, – завопил Воробей.

– Поширее и поклевее, – поддержала Клодетта бойфренда.

Юлий торжественно поднялся. Но мама поглядела на него с укоризной и сказала:

– Юля, хоть у тебя и очень хорошие стихи, но все же. Может быть, не читай?

– Знаю, мама, – ответил гордо Юлий. – Очень глупые стихи. Но когда они выходят из меня, я умнею. Прямо на глазах. Вот увидите.

– Тогда ладно, – сказала мама, а Юлий продекламировал:

– Радость эта несломима: убежала мамы мимо неослабная хандра.

И исполнить пантомиму, роль ликующего мима, подрядился я с утра.

И тут раздался звонок во входную дверь. Вернулся из коридора Юлий несколько озадаченно-смущенный, а вслед за ним в комнату вступила Рита.

Рита поставила на свободное место на буфетик большую плетеную корзину и сказала:

– С праздником. Это фрукты, – и действительно, корзина, когда туда сунула нос Клодетта, оказалась полна весьма экзотическими в это время года плодами.

– Это кто? – несколько нерешительно спросила мама Юлия.

– Друг дома, – сообщил твердо Юлий, все еще стоя.

– Это моя невеста, – заявил географ.

– Это невеста! – воскликнула, вынув нос из корзины и всплескивая руками пухленькая балаболка. – Это его…тьфу…географа…тьфу …Арсения Фомича, это его, – и она сунула пальцем в Арсения. – Настоящая невеста, она меня еще глобусом…гоняла по географии. Та-а-акая невеста!

– Садитесь, пожалуйста, невеста, – пригласила мама. – И кушайте все, как дома, – соединила она две дежурные фразы.

Воробей внимательно осмотрел скромно севшую рядом с Полозковым Риту, даже понюхал запахший Парижем воздух и бурно возвестил:

– Юлий, кончай стих, – и барабанщик прочел.

– Еще, еще, – бурно зааплодировала Элоиза.

– А Вы героиня, – тихо сказала Рита сидевшей с ней рядом девушке.

– Я не героиня, я дура, – ответила чем-то очень довольная девушка.

– Юлиан, еще поддай красиво, – квасливо сгримасничала Клодетта.

– Хватит, довольно, – тихо сказала мама.

– Еще один, – взмолился чтец. – Не вся дурь повылезла.

– Ну ладно, – махнула мама рукой.

– Элоиза, девушка, – встал Юлий и закрыл глаза.

– Ласковый цветок.

Выбился из снега ты, зимний огонек.

Шмель вокруг закружится, головой жужжа,

Это не недужиться. Это рая жар.

Ручками обнимемся, пальчики скрестив,

И по стежке кинемся, в ласковый обрыв.

– Элоиза девушка, – мечтательно повторила Лиза и взяла ладонь Юлия в свою. – И цветка обрыв.

– Шмель, шмель! – заорал, хохоча, Воробей и тыча в смущенного барабанщика.

Все засмеялись, а Воробей добавил:

– Надо бы танцы, – и поглядел на Клаву.