Мы провели три или четыре дня в Ландреси, за это время съездив в Авен, но без экипажей. На выезде нам повстречался полк драгун; зная, что господин де Лозен их любит, я, несмотря на дождь, их рассмотрела и нашла что похвалить. Король подозвал господина де Лозена, чтобы отдать ему приказ, и заметил: «Моя кузина очень расхваливала драгун». Я была довольна, что толмачом мне послужил сам король: это должно было показать, что я не упускаю ни малейшей возможности заговорить о том, что, как мне известно, доставит ему [господину де Лозену] удовольствие. Король часто его подзывал; и, когда тот подъехал отчитаться в исполнении предшествующих приказов, а затем снова нас покинул, король нам заметил, что никогда не встречал человека столь основательного и хорошо понимавшего, что именно надо сделать; что он все делает не так, как прочие. Когда мы приехали в Авен, погода все еще была ужасной, и из страха, как бы господин де Лозен не отправился на ночь в лагерь, я попросила короля пожалеть войска, которые будут слишком измотаны, если оставить их разбивать лагерь, и лучше дать им войти в город. Король нашел, что я права, и приказал, чтобы их разместили под кровом. Вечером, когда королева начала играть, вошел господин де Лозен; я была у окна и с нетерпением ожидала, когда он придет, мне казалось, что мы не говорили с ним целую вечность. Он был с графом д’Эйеном[299] и имел вид человека принаряженного, только что напудрившего волосы. Я ему сказала, что он пришел очень кстати, чтобы не дать мне заскучать; что мне не с кем поговорить. «Вы можете удержать при себе графа д’Эйена, — сказал он мне, — я же здесь на минуту: мне нужно найти венецианского посла, который едет в моей карете и которого я оставил у себя в полном одиночестве». Этот посол был человек достойный, с которым он познакомился в Венеции, когда туда ездил; как хороший придворный, посол решил следовать за королем; господин де Лозен предоставил ему экипаж и поселил у себя. Но все твердя: «Сейчас ухожу», он продолжал беседовать со мной и с графом д’Эйеном, несколько раз повторив мне, что ему стыдно своего наряда, что его одежда и волосы насквозь промокли, что он переоделся и ему нельзя было не высушить волосы, что люди, подобно ему не имеющие никаких видов, не должны наряжаться и пудрить волосы, что у него нет никого резона находиться у королевы, что он сюда и не собирался, а зашел случайно, что ему надо вернуться к посланнику и удовольствию его бесед. Я ему сказала: «Не раскаивайтесь, что пришли, вы мне полезны; я была одна, вы меня развлечете». Он мне ответил: «Я на это не гожусь; вот господин граф д’Эйен, он справится лучше моего». Тот сказал: «Полагаю, вы забыли, что говорите с Мадмуазель». Господин де Лозен ему ответил: «Я знаю, что это Мадмуазель, но я не умею льстить и открыто говорю, что думаю; она же достаточно знает, каков я». Все эти побасенки меня рассмешили; не знаю, догадывался ли он, что я слышала о его предполагаемой женитьбе на госпоже де Лавальер.[300] Когда граф д’Эйен ушел, он заговорил со мной о дурной погоде и поблагодарил за то, что войска имели крышу над головой, ибо ему известно, что я попросила о том короля по сердечной доброте и из милосердия, заставлявшего меня сочувствовать бедам ближнего. Это был повод для красноречия: с одной стороны, он меня наставлял, с другой — наговорил много весьма приятного. Я отвечала, что полагаю весьма почетным для него в мирное время командовать армией. Он мне отвечал, что во время войны у него бы так не получилось и, по правде говоря, в этой должности его трогает лишь любезность, с которой король оказал ему эту честь. «В тех обстоятельствах, в каких вы меня видите, — сказал он, — я скорее склонен стать отшельником, нежели остаться в свете, и мне бы стоило так поступить; если бы такой поступок не выставил меня безумцем в глазах всех, кому неведомы его причины, я бы уже его совершил». Я сказала: «Я доверяю вам все свои дела; расскажите мне о ваших». Он мне ответил: «У меня их нет». Я сказала: «Разве у вас нет желания жениться и вам никогда этого не предлагали?» Он мне отвечал, что однажды ему предлагали брак, но он всегда был от этого далек, и что ежели он решит жениться, то побудить к этому его может лишь добродетель суженой. «Если у нее окажется хоть малейший изъян, — сказал он мне, — то владей она всеми сокровищами мира, я ее не пожелаю; скажу более, что даже если это будете вы, знатная дама, я женюсь, лишь если вы — честная девушка и ваша особа вызывает у меня дружеские чувства». Я спросила: «Это правда? Если да, то я вас буду любить еще больше, нежели ныне». «Да, — отозвался он, — я предпочту смерть браку с той, чья репутация была повреждена; ничто не может меня ранить так сильно, как слышать разговоры, что я способен жениться на особе запятнанной; еще раз повторяю, я предпочту жениться на камеристке, если полюблю ее и она окажется честной девушкой, нежели на всех королевах мира. Я запрусь с ней и не буду ни с кем видеться, и у меня, по крайней мере, будет то утешение, что я совершил ошибку, но не навлек на себя бесчестия». Я сказала: «Тогда я вам подойду. Я очень благонравна, и, кажется, во мне нет ничего, что должно вам не нравиться». Он мне ответил: «Прошу вас, не надо сказок из „Ослиной кожи“, [301] когда я говорю с вами о том, что важнее всего на свете». Я ему сказала: «Раз вы хотите серьезности, то я прошу вас объяснить, почему вы не хотите мне посоветовать оставить нынешнее положение, которое, как вы сами говорите, вызывает у вас жалость; скажите мне ваше мнение, заставьте меня принять решение и исполнить его». Он отозвался: «Я забылся; меня ждет посол, я не могу сейчас говорить о делах, надо идти». Когда мы были у дверей, вошел Рошфор. Господин де Лозен ему сказал: «Вы как раз вовремя, займите Мадмуазель, вы сможете сделать это лучше меня». При всем нетерпении уйти он пробыл почти три часа, что мне доставило немалое удовольствие. Я ему сказала, что утром слышала трубы, которые меня разбудили, и я была на них сердита; но что мгновение спустя услышала, что они шагают под сильным дождем, и более не жаловалась, сказав себе: «Я у себя в постели и в удобстве, а господин де Лозен на лошади в дурную погоду; я гораздо счастливей его, и было бы несправедливо сердиться, что он меня разбудил». Он выслушал это повествование с большим вниманием, а когда оно было закончено, сказал: «Вы шутите с моралью; лучше поговорим о чем-нибудь более серьезном: вам не пристало слушать всякий вздор». Я еще добрый час проговорила с Рошфором; он спросил, сколько времени провел со мной господин де Лозен, я отвечала, что около часа. Он мне сказал: «Он не мог вам наскучить: вы умеете извлечь толк из самых несхожих людей. Если бы он был в настроении беседовать, вы бы увидели, что в нем много ума, и когда он принимается за всякие выдумки, из которых ничего не понять, то это не более чем лукавство, и у него на то имеются свои резоны. Что он вам нынче поведал?» Я отвечала, что он имеет намерение однажды покинуть двор и стать отшельником. И что он все так ловко обернул, что эта тема послужила и началом, и завершением нашего разговора. Рошфор отозвался: «Поразительно, как он решается рассказывать вам подобные истории». Чтобы провести какое-то время с Рошфором, дабы никто не заметил, сколько я провела с господином де Лозеном, я стала расспрашивать о жизни последнего. Помимо уже упомянутой причины мне хотелось о ней знать то, что никто не знал лучше Рошфора и не поведал бы мне с большей откровенностью, ибо он ему слегка завидовал. Он мне наговорил много хорошего и сказал, что не думает, что у того есть интрижки, что он далек от ухаживаний за дамами и занимается лишь придворными делами, что порой он ездит к горожаночке по имени госпожа де Ла Саблиер и дал должность секретаря драгун ее брату, поскольку, видимо, она ему чем-то полезна, ибо собой стара, уродлива и уже имеет какую-то интрижку.[302] На следующий день я поинтересовалась у господина де Лозена, кто был человек, которого я заметила в его карете вместе с посланником; он сказал, что его зовут Эсслен, что он дал ему место секретаря драгунского полка и взял с собой, чтобы тот составлял общество послу. Так он чистосердечно подтвердил все, что мне сказал Рошфор. Назавтра я еще спала, когда услыхала трубы, трубившие сбор кавалерии; я быстро поднялась и вышла на балкон, смотревший на площадь, чтобы взглянуть на проходящие войска. Я не сомневалась, что господин де Лозен будет с ними, — и действительно, вскоре я его увидела, он на меня взглянул, но сделал вид, что не заметил, и то уходил, то возвращался, приготовляя войска к маршу. В конце концов он проехал так близко от меня, что не мог не заговорить, и сказал: «Вы рано встали: сейчас всего пять утра». Я ему ответила, что хотела посмотреть, как пройдут волонтеры, о которых нам вчера рассказывал король. Как только моя карета была готова, я занялась придворными обязанностями; мы отправились обедать в Лендреси, а оттуда — в Кенуа, где пробыли день.