Когда я вернулась в Сен-Жермен, то обнаружила, что в моих покоях работают каменщики, которые не закончат своего дела раньше, чем через неделю. Наперекор моему нежеланию и отвращению пришлось отправиться в Париж. Я бы там умерла со скуки, если бы король не решил провести несколько дней в Версале; я ринулась за ним со всей поспешностью. Однажды после мессы госпожа де Тианж, [310] оставшись со мной с глазу на глаз, сказала: «Я хочу вам рассказать об одном сумасбродстве, которое у меня на уме: почему бы вам не выйти замуж за господина де Лонгвиля?» И, расхвалив его на все возможные лады, она два или три раза повторила: «Что вы мне на это ответите?» Я сказала: «Ничего, ибо у меня нет желания выходить замуж». Мадам вернулась из Англии, где, казалось, обрела здоровье, такой красивой и довольной она выглядела. Месье не поехал ее встречать и даже упросил короля не делать этого. Но если тот и не оказал ей этой любезности, то принял ее со всеми выражениями величайшего уважения; Месье же и не подумал. Я посетила ее и расспросила о новостях; она сказала, что король Англии и герцог Йоркский поручили ей передать мне поклоны, что они оба числят себя моими друзьями и что королева ей показалась славной женщиной, не красавицей, но столь любезной и набожной, что ее все любят; что герцогиня Йоркская очень умна, что она всем чрезвычайно довольна и что она нашла английский двор по-прежнему в трауре по королеве-матери, которая незадолго до того скончалась в Коломбе. Королева-мать была очень хрупкой и постоянно болела; ей дали пилюли, чтобы она могла заснуть, и она заснула так крепко, что не проснулась.[311] Мадам была очень огорчена, ибо любила ее, а та старалась примирить ее с Месье, с которым они жили плохо. Я тоже была огорчена этой смертью. Мадам пробыла в Сен-Жермен лишь день, затем король отправился в Версаль, а Месье ни за что не желал за ним последовать, дабы досадить Мадам. Он поехал в Париж; я видела, что она была на слезах, и сколько бы ни старалась удержаться, они все же пролились. Перед тем как сесть в карету, Месье отвел меня в сторону и сказал: «Я слишком с вами дружен, чтобы не предупредить, что вчера королю сказали, что вы собираетесь замуж за господина де Лонгвиля». И что король отвечал, что ничего об этом не слышал и потому не думает, чтобы это было правдой; что госпожа де Тианж произнесла целую речь, дабы убедить короля, что раз он дозволил моей сестре выйти замуж за господина де Гиза, то нет ничего дурного в том, чтобы я сочеталась браком с человеком не менее знатного рода, на что король ответил: «Я не против», затем обернулся к нему и спросил: «Мой брат, я не понимаю, откуда все это идет; вы что-нибудь об этом слышали?» Месье мне сказал: «Господин де Лонгвиль из числа моих друзей, я буду очень рад. Скажите, что вы об этом думаете». Я ему отвечала, что в первый раз слышу, чтобы об этом говорили всерьез; что, когда со мной шутили на эту тему, я всегда отвечала одинаково; и что и для них, и для меня учтивей всего будет отвечать, что я не хочу замуж; именно так я всегда и говорила. Мне не терпелось пересказать этот разговор господину де Лозену; он был в Поршфонтене, в доме целестинцев, принимал там ванны. Я не знала, как его увидеть. Чтобы возбудить его любопытство и заставить прийти к королеве, я послала за Гитри, который тоже был там. Тот явился в мои покои, я его спросила, доходили ли до него слухи, о которых мне сказал Месье; он отвечал, что нет. Как только мы расстались, я отправилась к королеве, где, как и предполагала, обнаружила господина де Лозена. Он подошел ко мне и сказал: «Что у вас за дело к Гитри?» Я отвечала, что мне хочется оставить его в неведении; он сказал, что я долго не выдержу. И правда, мне не терпелось ему все рассказать; выслушав, он засмеялся и сказал: «Так вот кто этот господин! Как я глуп, что раньше не догадался». Он сказал: «Вы должны поблагодарить госпожу де Тианж, давшую вам возможность его мне назвать; а еще вы должны быть ей благодарны, ибо она хочет отдать вам того, кого любит больше всего на свете, или, по крайней мере, готова его с вами делить». Королева вышла, и он меня оставил, сказав: «Мне больше нечего вам сказать». Вечером, когда я прогуливалась из комнаты в комнату, занятая всем тем, что он мне ответил, то вдруг увидела его входящим и воскликнула: «Ах, как чудесно вас здесь видеть!» Он сказал: «Мне надо поговорить с господином де Лонгвилем». Он подошел ко мне, то же самое сделали Рошфор и господин де Лонгвиль, и мы поболтали о вещах безразличных. Когда эти двое нас оставили, «Вы заметили, — сказал он, — что у меня не было никакого дела к господину де Лонгвиль. Чистосердечно признаюсь, мне стало любопытно, действительно ли это ваш избранник, — я хотел это понять по тому, какой вы окажете ему прием. Уверен, вы мне больше не доверяете, ибо я слишком откровенно говорил, как, по-моему, вам следует себя вести; вижу, что вы действительно собираетесь за него выйти». По этому поводу он держал все более двусмысленные речи; я отвечала, что вправду собираюсь замуж, но не за господина де Лонгвиля. Я сказала: «Прошу вас, побеседуем завтра; я решила поговорить с королем; мне хочется с этим покончить до первого июля. Вы уедете с королем и не будете иметь времени дать мне совет, а вы — единственный, с кем я советуюсь». Это был почти самый конец июня; он мне сказал: «Завтра я еду в Париж, но я не премину быть здесь в воскресенье; и тогда выслушаю все, что вы пожелаете мне поведать, и дам вам совет, как подобает верному слуге. Мне хочется видеть вас избавленной от этого беспокойства». Когда мы расстались, то я много чего передумала, но ни одна мысль не способна была изменить мое намерение: меня тревожил лишь страх перед трудностями, которые способны помешать его исполнению. Короля я не опасалась, ибо он всегда был ко мне добр и оказывал знаки уважения господину де Лозену. Я размышляла над сдержанным поведением последнего и, вместо того чтобы его порицать, находила весьма мудрым, будучи уверена, что он не мог поступать иначе, не зная моих к нему дружеских чувств; я видела, что сомнения, которые он выказывал, были проявлением глубочайшего почтения. Кроме того, полагала я, он думает, что ежели я переменю намерение, а дело получит огласку, то это будет весьма стеснительно для нас обоих; поэтому хочет, чтобы я во всем была свободна. Признаюсь, что такая покорность и предусмотрительность, хотя и бесполезные при моем отношении к нему, заставили меня почувствовать, что он — единственный человек в мире, не пожелавший связать меня словом. За это я была благодарна и еще больше прониклась к нему уважением. Он казался мне самым необычайным человеком из тех, кого я знала, единственным достойным чести, которую я собиралась ему оказать, и способным с наибольшей честью выдержать величие, которое я на него возложу. Его почтительное и смиренное поведение меня живо занимало и заставляло видеть в нем человека, который хорошо понимал, что с такими людьми, как я, не следует торопиться, как с теми, с кем можно все от начала до конца обсудить.