я вас сейчас познакомлю.

 Захожу в тюрьму.

 Вижу, арестанты собрались кучкой. В середине какой-то краснобай о чем-то горячо ораторствует.

 Увидал меня и перестал.

 - Помешал вам, что ли? Так уйду.

 - Зачем, барин? Кака-така помеха... Валяй дальше! Барин тоже послухает... Больно интересно.

 Рассказчик повествовал о том, как он бежал из тюрьмы.

 Слегка, "для приличия" пококетничав, рассказчик продолжал:

 - Ладно!.. Ударили, говорю я, тревогу. Весь караул, всю роту собрали, за мной: этакий рестант бежал! Бегут, а я от них. Они бегут, а я от них. Штыки сверкали, пули свистали... Так над головой и свищут. Мало-мало погодя, перестали. Все пули расстреляли. Ни одна не попала!..

 - С бегу стреляли-то? - интересуется молодой паренек, из "дисциплинарных".

 - С бегу.

 - Если бы приостановился кто. Стрелять способнее.

 - Тебя, дурака, не спросили, жалко! Фельдфебель! - обрывает его кто-то из слушателей, - валяй, дальше!

 - Стал я, братцы мои, приставать. Вижу, сил моих нет. Вот-вот, думаю, с ног свалюсь, возьмут. Да не такой человек Ефим Трофимов, чтобы живым в руки даться! Слышу, настигают... Все ближе топот. Оглянулся, - глядеть страшно. Штыки сверкают. Сила! А по дороге-то, впереди так, - дерево... Высоченное дерево, сажен двадцать... Собрал я силенки, - да к нему. Раз, раз, - да и взобрался... Вскарабкался на сук да и сижу. Подбегают, запыхались, так с них и льет, еле дышат. Замучил я их, замытарил. "Слезай, - кричат, - чертов сын, честью!" - "Вот, - говорю, - ладно, беспременно слезу, когда рак свистнет. Подождите маленько!.." Им бы пулей меня достать - на что легче, да пули-то все пристреляли. А лезть-то боятся, потому топор при мне, - мне сверху-то по башке способно. Слышу, говор идет меж их: "Полезай ты сперва!" - "Нет, ты!" - "Нет, ты..." А я себе сижу, ни гу-гу, отдыхиваюсь. Только, братцы, постояли они так-то, решили дерево свалить, чтобы меня достать. Зачали дерево под корень штыками. Дрожит все дерево, трясется. Они копают, а я все выше взбираюсь. Они копают, а я выше. Взобрался на самую маковку, жду. Начало дерево подаваться... "Ну, еще! Наддай!" - орут, дерево валят. А по голосам слыхать, что еле дух переводят, пристали. "Еще наддай..." Ходуном подо мной дерево ходит, а я все на маковке сижу, держусь... Да как ухнет дерево-то, только стон пошел от ветвей, хруск... Как маковка-то об землю треснулась, я наземь да в бег. Они-то у корня стояли, а я на маковке, - у меня двадцать сажен, "мазы"[51] ... Они-то, дерево копавши, в конец перемучились, а я-то отдохнул сидючи!

 - Здорово! - одобрили арестанты.

 - Ведь вот говорят: "Семь верст до небес, и все лесом!"[52] - не вытерпел задетый давеча за живое паренек.

 - А тебе что? - накинулась на него каторга, - ты чего лезешь, волынку затираешь? Не любо, не слушай! А лезть нечего. Чувырло братское.

 Каторга негодовала на то, что прервали "занятный рассказ".

 Много таких рассказчиков в каждой тюрьме. И что это за рассказы! Что за дикие, за фантастические, нелепые рассказы о небывалых преступлениях! Слушаешь другого, - да диву даешься.

 Его действительных-то приключений тома бы на три хватило. Да на каких тома! А он, Бог его знает, какую чушь выдумывает!

 Это Понсон дю Терайли, Ксавье де Монтепены каторги.

 Им не верят, да их не для того и слушают.

 Каторга относится к ним, как мы к нашим "бульварным романистам".

 Не требует от них правды, довольствуется интересной выдумкой.

 Она смотрит на них, как на хороших сказочников.

 Это вряд ли можно назвать "бахвальством преступлением".

 Да я и не думаю, чтобы "бахвальство" могло произвести на каторгу особое впечатление.

 Сидя с человеком 24 часа в сутки, поневоле изучишь его, будешь знать, на что он способен, на что нет, - сразу отличишь, что в его рассказах правда, что хвастливая ложь.

 Да каторга и не придает особенной цены преступлениям, совершенным "в Рассее".

 - Там-то мы все храбры были!

 Она относится еще с некоторым уважением к преступникам, взявшим, благодаря преступлению, крупную сумму, - и глубоко презирает тех, кто совершил преступление из-за грошей.

 Самим же преступлением каторги не увидишь. Тут, так сказать, приходится "играть среди виртуозов".

 Герои каторги - рецидивисты.

 Она ценит только преступления и проступки, совершенные здесь, на Сахалине.

 И какой-нибудь смелый беглец или человек, наговоривший дерзостей смотрителю, в ее глазах гораздо более "герой", чем человек, зарезавший целую семью в России.

 Полуляхова каторга стала уважать с тех пор, как он бежал, дерзко, на виду у всех, - вырвав ружье у часового.

 Есть только одно преступление, которое покрывает совершившего его немеркнущей славой. Это убийство кого-нибудь из тюремной администрации.

 К такому каторга относится всегда с почтением.

 Человек шел "на веревку".

 Человек не боится ничего, - значит, надо бояться его.

 И к такому человеку относятся с боязливым почтением.

 Остальное все не производит никакого впечатления:

 - Это все, что было, то прошло! Ты нам теперь себя выкажи!

 Прошлое умерло. Каторгу интересует только, что в человеке "осталось".

 __________

 До сих пор мы говорили об отношении только к самому факту преступленья.

 - Ну, а их отношения к жертве?

 Что они чувствуют по отношению к ней?

 Редко - злобу, часто - презрение, обыкновенно - полное равнодушие.

 - Как же! Жалко! - отвечает вам обыкновенно преступник на вопрос, неужели ему не жаль своей жертвы?

 Но лучше бы он не говорил этого!

 Он произносит это "жалко", как будто речь идет не о жизни, а о каком-то пустяке, отнятом у несчастного!

 В этом тоне звучит такое равнодушие, - равнодушие ко всему на свете, кроме его собственной персоны.

 Вы чувствуете, что он говорит "жалко" просто "из приличия": "так уж полагается по-ихнему, чтоб жалеть".

 Что этим он делает уступку вам!

 Убийцы-грабители вспоминают о своей жертве с презрением, если несчастный не хотел сразу отдавать деньги, если он боролся.

 Им кажется это достойным презрения: человек ставил деньги выше жизни!

 Один из преступников не мог без улыбки вспомнить, как его несчастная жертва, когда он вошел к ней с топором, закричала:

 - Как ты смеешь? Да ты знаешь ли, на чей дом нападаешь!

 - Сударыня, - отвечал он ей с улыбкой, - для нас все равны.

 Злобу к своим жертвам, злобу непримиримую, которая не угасает никогда, чувствуют только те из преступников, кому пришлось много перетерпеть, прежде чем они решились на преступление.

 С такой злобой