И как только отец смог дать мне арендную плату за неделю, я отправилась к ней, чтобы передать деньги. Я застала миссис Хатч во мраке длинной, выцветшей гостиной.

Без широкого чёрного пальто и вдовьей шляпки, в которых я всегда её видела, она могла бы казаться менее устрашающей, если бы я не осознавала, что я всего лишь взъерошенный воробей, попавший в логово льва. Передав деньги, я должна была произнести свою речь, но не знала, с чего начать. Пока я колебалась, миссис Хатч наблюдала за мной. Она заметила мои книги и спросила о них. Я подумала, что это мой шанс, и охотно показала ей мою латинскую грамматику, мою геометрию, моего Вергилия. Я начала рассказывать ей о том, как собираюсь поступить в колледж, чтобы войти в мир поэзии, разбогатеть и погасить долги. Но миссис Хатч прервала меня при упоминании о колледже. Она стала осыпать меня своими старыми упрёками и впала в ещё большую ярость, чем когда-либо прежде. Я была совсем одна посреди бури, на диване сидела и пила чай очень пожилая дама, а салфетка на спинке дивана постепенно соскальзывала вниз.

Я была настолько сбита с толку внезапным нападением, что чувствовала себя слишком беспомощной, чтобы защищаться, и могла лишь стоять и таращиться на миссис Хатч. Она ругалась без остановки, повторяя одно и то же снова и снова. В конце концов я перестала слышать, что она говорила, загипнотизированная быстрыми движениями её рта. Затем моё внимание привлекло движение салфетки, и чары разрушились. Я решительным шагом подошла к дивану и аккуратно поправила салфетку.

Теперь настал черёд домовладелицы уставиться на меня, а я уставилась на неё, удивлённая собственным поступком. Пожилая дама тоже уставилась на нас, её чашка застыла под носом. Все это было так нелепо! Я пришла сюда с грандиозной миссией, была готова диктовать условия благородного мира. Меня встретили с гневом и презрением, достоинство посла мира стёрлось от одного прикосновения, как золотая пыль с крыла бабочки. Я выслушивала выговор, как кроткое дитя, а затем, когда миссис Хатч была посреди язвительной фразы, испепеляя меня взглядом, я спокойно подошла к дивану, чтобы навести порядок в доме врага! Это было нелепо, и я засмеялась.

Я немедленно пожалела об этом. Я хотела извиниться, но миссис Хатч не дала мне шанса. Если раньше она была грубой, то теперь стала ужасающей. Она хотела знать, пришла ли я сюда, чтобы её оскорбить? Разве недостаточно того, что я и моя семья жили за её счёт, так нет, я должна была специально прийти, чтобы разозлить её своими разговорами о колледже – колледже! – эти нищие! – и посмеяться ей в лицо? «Зачем ты пришла? Кто тебя послал? Почему ты стоишь и пялишься? Скажи что-нибудь! Колледж! Нищеброды! И ты думаешь, я буду содержать тебя до тех пор, пока ты не поступишь в колледж? Ты изучаешь геометрию! Ты когда-нибудь задумывалась о том, сколько твой отец задолжал мне за аренду? Вы все слишком ленивы – не говори ни слова! Не говори со мной! Прийти сюда, чтобы рассмеяться мне в лицо! Я не верю, что ты можешь сказать хоть одно разумное слово. Латынь и французский! Ох уж эти нищие! Ты должна пойти на работу, если у тебя хватит ума сделать хоть одну разумную вещь. Колледж! Иди домой и скажи отцу, чтобы больше никогда тебя не посылал. Смеяться мне в лицо и пялиться! Почему бы тебе не сказать что-нибудь? Сколько тебе лет?»

Миссис Хатч наконец замолчала, и я воспользовалась паузой.

«Мне семнадцать, – быстро сказала я, – а чувствую я себя на семьдесят».

Это было уже слишком, даже для меня, сказавшей это. Я не собиралась говорить последнее. Оно само вырвалось, как и мой неуместный смех. Я боялась, что если останусь дольше, миссис Хатч хватит удар, и я чувствовала, что вот-вот заплачу. Я направилась к двери, но хозяйка дома успела произнести ещё одну речь, прежде чем я сбежала.

«Семнадцать-семьдесят! А выглядит на двенадцать! Глупое дитя. Даже не может сказать, сколько ей лет. Неудивительно, с её латынью и французским и…»

Я и правда расплакалась, когда вышла на улицу, и меня не волновало, что кто-то может это заметить. И какой во всём этом смысл? Я всё делала неправильно. Моя попытка наладить отношения с миссис Хатч закончилась плачевно. Я пыталась продавать газеты, чтобы оплатить аренду, но «Сёрчлайт» никому не был нужен, и мне сказали, что это недостойное занятие. Я хотела, чтобы она доверилась мне, но она и слушать не стала, только ругала и обзывала меня. Она была неразумной, неблагодарной домовладелицей. Я хотела, чтобы она нас выселила, тогда мы избавились бы от неё. Не правда ли смешно вышло с той салфеткой? И что заставило меня так поступить? У меня и в мыслях этого не было. Любопытно, как мы иногда делаем вещи, которые совершенно не хотим делать. Пожилая дама, должно быть, глухая, она не проронила ни слова за всё это время. Ох, мне же нужно написать рецензию на целую книгу «Энеида», а уже довольно поздно. Я должна спешить домой.

Невозможно долго оставаться в унынии. Хозяйка приходит только раз в неделю, размышляла я, пока шла пешком, а в остальное время меня окружают друзья. Все ко мне добры, дома, конечно же, и в школе, и у меня есть мисс Диллингхэм, и её подруга, которая возила меня за город любоваться осенними листьями, и подруга её подруги, которая одалживала мне книги, и мистер Хёрд, который публиковал мои стихи в «Транскрипт» и давал мне книги почти каждый раз, когда я приходила, и дюжина других людей, которые постоянно делают для меня что-то хорошее, а также несколько дюжин знакомых, которые пишут мне такие замечательные письма. Друзья? Если бы я называла по одному другу за каждый пройденный мною квартал, я добралась бы до дома раньше, чем успела бы перечислить их всех. Мистер Стронг тоже в их числе, и он хотел, чтобы я познакомилась с его женой и маленькой дочкой. И мистер Пастор! Я чуть не забыла про мистера Пастора. По дороге домой я дошла до угла Вашингтон и Довер-стрит и заглянула в бросающуюся в глаза аптеку мистера Пастора, что напомнило мне об истории зарождения моей последней дружбы.

Мой кашель был довольно сильным – не давал мне спать по ночам. Голос часто пропадал. Учителя несколько раз говорили со мной, советуя обратиться к врачу. Конечно, учителя не знали,