Успокоившись по поводу паука, я осознал, что теперь уже могу отчетливо разобрать каждое слово священника.

–..Больно, конечно, очень больно. Но я вырезал из тебя передатчик. Вырезал и раздавил каблуком, так что теперь они не смогут тебя выследить.

Я мысленно вернулся к тому моменту, когда увидел Джесси Пинна, рыскавшего по кладбищу. Тогда он держал в руках какой-то странный прибор, издававший электронный писк и мерцавший зеленым экраном, на который смотрел могильщик, то и дело нажимая на кнопки. Он наверняка отслеживал сигнал от вживленного в тело этого существа радиомаяка. Была ли это обезьяна? И в то же время не была?

– Надрез неглубокий, – продолжал пастор. – Передатчик находился прямо под кожей. Рану я дезинфицировал и зашил.

В своем дневнике отец Том упоминал о новом отряде, менее враждебном и злобном, нежели первый, а также о том, что посвятил себя освобождению его членов. Но я не имел ни малейшего представления о том, откуда появился этот новый отряд, столь отличный от первого, почему эти существа были отпущены на волю с трансплантированными в их тела радиомаяками и каким образом они – и первые, и вторые – вообще появились на свет. Было ясно одно: святой отец решил выступить в роли эдакого современного аболициониста, сражающегося за права обездоленных, а его дом стал для них узловой станцией на маршруте Уиверн – Свобода.

Я понял, что, когда Джесси Пинн измывался в подвале над отцом Томом, он полагал, что этот беглец уже прооперирован и приемник отслеживает сигнал от извлеченного из его тела передатчика. А беглец тем временем отсиживался здесь, на чердаке.

Таинственный визитер отца Тома тихонько, словно от боли, постанывал, а преподобный отвечал ему ласковой скороговоркой, какой обычно утешают детей.

Вспомнив, как покорно вел себя священник в стычке с могильщиком, я набрался смелости и преодолел последний метр. Я стоял спиной к коробкам, слегка согнув ноги в коленях, чтобы не задевать головой стропила. Для того чтобы увидеть пастора и неизвестное существо, мне требовалось лишь податься вправо, высунуть голову и посмотреть в проход, шедший вдоль южной стороны чердака, откуда лился свет и доносились голоса.

Я колебался, не желая выдавать свое присутствие, лишь потому, что на память мне пришли некоторые странные записи из дневника священника – пустопорожние, бессвязные, почти безумные пассажи и повторенная две сотни раз фраза «я верю в милосердие Христа». Возможно, он не всегда бывает так кроток, как в той стычке с Джесси Пинном.

Перебивая вонь слежавшегося картона, плесени и пыли, здесь царил уже другой запах – едкая смесь спирта, йода и дезинфицирующей жидкости.

Толстый паук в соседнем проходе пополз вверх по своей паутинке, удаляясь от лампы. Его гигантская тень на покатой крыше стала быстро уменьшаться, превратилась в маленькую точку, а потом и вовсе пропала.

Отец Том говорил своему пациенту:

– У меня есть антибиотики, капсулы с различными производными пенициллина, но, к сожалению, нет достаточно эффективного болеутоляющего. Как жаль! Но все равно этот мир находится на пороге страданий.

Прольется море слез. А с тобой все будет в порядке. Ты поправишься. Обещаю тебе. Господь через меня позаботится о тебе.

Хотел бы я знать, был ли отец Том святым или злодеем, оставался ли он одним из немногих здравомыслящих людей в Мунлайт-Бей или вконец свихнулся.

В моем распоряжении было недостаточно фактов, чтобы понять контекст, в котором происходили все эти события.

Я был уверен только в одном: если даже отец Том действовал рационально и правильно, проводки у него в голове все равно были перекручены до такой степени, что я не доверил бы ему держать младенца во время крещения.

– У меня есть кое-какая медицинская подготовка, – сказал священник своему пациенту, – потому что после окончания семинарии я три года провел миссионером в Уганде.

Мне показалось, что я слышу и второй голос – бормотание, напоминавшее одновременно низкое голубиное воркование и утробное урчание кошки. И в то же время это был совершенно особый звук.

– Я уверен, что у тебя все будет хорошо, – продолжал пастор. – Но ты должен пробыть здесь еще несколько дней. Я буду давать тебе антибиотики и следить за тем, как заживает твоя рана. Ты понимаешь меня? – С ноткой растерянности и отчаяния он переспросил:

– Ты понимаешь вообще хоть что-нибудь из того, что я говорю?

Я уже был готов выглянуть, как в этот момент! Другой ответил священнику. Другой – именно это слово я стал мысленно употреблять, думая о существе, нашедшем прибежище у святого отца, особенно после того, как сейчас услышал с близкого расстояния его голос.

Я не мог себе представить, что он может принадлежать ребенку, обезьяне или вообще какому-либо существу, занесенному в написанную господом Великую Книгу Мироздания.

Я прирос к тому месту, где стоял. Палец мой напрягся на спусковом крючке.

Нет, этот голос определенно чем-то напоминал плач ребенка – маленькой девочки – и одновременно походил на обезьяний щебет. Он напоминал тысячу знакомых нам звуков и в то же время не был похож ни на один из них. Как будто некий виртуозный звукоинженер из Голливуда, используя аудиотеку с голосами различных животных и птиц, монтировал их на своем пульте до тех пор, пока не получил идеальный голос, которым мог бы разговаривать инопланетянин.

Больше всего в голосе Другого потрясала не его тональность, не интонации и даже не его необычность и отчетливо звучавшие в нем эмоции. Самым поразительным было то, что эти звуки, казалось, заключают в себе какой-то смысл. Я слышал не просто бормотание животного. Оно, разумеется, не имело ничего общего не только с английским, но, насколько я мог понять, даже не являясь полиглотом, ни с одним другим из существующих языков. Оно было слишком примитивным для того, чтобы являться каким-либо языком. И в то же время представляло собой беглый поток необычных звуков, неумело сгруппированных в некое подобие слов, горячая, но попытка что-то сказать с помощью маленького запаса многосложных слов – торопливая и тревожная.

Создавалось впечатление, что Другой прилагает отчаянные усилия, пытаясь установить контакт с собеседником. Прислушиваясь, я поймал себя на том, что глубоко тронут мольбой, одиночеством и тоской, звучавшими в его голосе. Я ожидал чего угодно, только не этого. Эти интонации были так же реальны, как половицы под моими ногами, наваленные друг на друга коробки за моей спиной и гулкие удары моего сердца.

Другой и священник умолкли, но я не находил в себе сил выглянуть из-за угла. Я думал, что, как бы ни выглядел пациент отца Тома, он окажется непохожим на настоящих обезьян в отличие от членов того отряда, который досаждал Бобби и повстречался нам с Орсоном на южном мысе залива. Даже если он и походил на обычных резусов, то наверняка отличался от них, причем не только злобными темно-желтыми глазами.

Я боялся не того, что могу увидеть, меня пугало не возможное безобразие этого Другого, порожденного в лаборатории. От страха у меня сдавило грудь и перехватило горло, да так сильно, что я с трудом дышал и едва мог глотать. Но на самом деле я боялся заглянуть в глаза этого существа и увидеть там такое же одиночество, как то, от которого страдал сам, мечту быть нормальным – такую же, какую на протяжении двадцати восьми лет таил в душе я, притворяясь перед самим собой, что полностью доволен и даже счастлив своей судьбой. Но мое счастье, так же как счастье любого Другого, хрупко. Я слышал в голосе неведомого существа страстное желание сродни моему собственному, вокруг которого, желая заточить его в своей душе, я год за годом выращивал раковину из многих слоев равнодушия и спокойной отчужденности. И теперь я боялся, что, если мы с Другим встретимся взглядом, возникнет некий резонанс, который разрушит эту раковину, и я снова стану уязвимым.