Меня трясло.

Именно по этой причине я не могу, не осмеливаюсь, не имею права выразить боль или горе, когда жизнь наносит мне рану или забирает кого-нибудь из дорогих мне людей. Горе легко перерастает в отчаяние, а на его благодатной почве может пустить побеги и расцвести жалость к самому себе. Я же не могу позволить себе проливать слезы над собственной судьбой. Сосредоточившись на своих несчастьях, то и дело разглядывая и пересчитывая их, я мог бы вырыть себе такую глубокую яму, из которой не выбраться никогда. Чтобы уцелеть, мне надо быть холодным мерзавцем с камнем вместо сердца – по крайней мере в тех случаях, когда речь идет об умерших. Я способен к выражениям любви по отношению к живым, я широко и радостно раскрываю объятия перед друзьями, я готов дарить свое сердце, не заботясь о его сохранности. Но в день кончины отца я обязан отпускать шуточки по поводу смерти, крематория, жизни – по поводу всего на свете, поскольку я не могу – не имею права! – рисковать, окунаясь в стремнину горя. Она неизбежно принесет меня в водоворот отчаяния и самооплакивания и, наконец, затянет в пучину безысходной злости, одиночества и ненависти к себе, а это уже уродство. Я не могу любить умерших слишком сильно. Как бы мучительно мне ни хотелось помнить о них и удерживать при себе эти воспоминания, я обязан отпустить их, причем как можно быстрее. Я должен быть хладнокровным подонком, должен вышвырнуть их из своего сердца даже раньше, чем они успеют остыть на своем смертном ложе. Точно так же я обязан отпускать шуточки по поводу того, что я – убийца. Потому что если я слишком долго и сосредоточенно стану размышлять над тем, что на самом деле означает убить человека – даже такого монстра, каким был Льюис Стивенсон, – то неизбежно начну задаваться вопросом: а может, я и вправду уродец, каким дразнили меня в детстве малолетние гаденыши – Мальчик-вампир, Летучая мышь, Ужастик Крис?

Я не должен заботиться о мертвых свыше меры, независимо от того, любил ли я их при жизни или презирал.

Меня не должно смущать одиночество. Меня не должно волновать то, что я не в силах изменить. Как любой из нас, в этом шторме, бушующем между рождением и смертью, я не способен изменить этот мир и могу разве что добиться каких-то мелких перемен к лучшему для тех, кого люблю. А значит, для того чтобы жить, я обязан заботиться не о том, кто я есть, а о том, каким могу стать, не о прошлом, а о будущем и, наконец, не о себе, а о своих друзьях – людях, источающих единственный свет, при котором я способен существовать.

Я дрожал, собираясь с силами, чтобы выглянуть в проход и встретиться взглядом с Другим, в глазах которого я, возможно, увижу частицу самого себя. Я вцепился в «глок», будто он был не оружием, а талисманом, распятием, с помощью которого я мог отогнать грозившую мне опасность, и наконец принудил себя к действию. Подавшись вправо, я высунул голову в проход и… никого не увидел.

Боковой коридор вдоль южной части чердака был шире, чем тот, который шел вдоль восточной его части, – около полутора метров. На фанерном полу, под самым скатом крыши, лежали узкая подстилка и смятые простыни. Свет шел от лампы с конусообразным плафоном, державшейся на прищепке, прицепленной к стропилу. Рядом с подстилкой стояли термос, тарелка с нарезанными фруктами и ломтями хлеба с маслом, судок с водой, пузырьки с лекарствами и медицинским спиртом, лежали бинты для перевязки, сложенное полотенце и влажная, пропитанная кровью тряпка.

Пастор и его гость испарились словно по мановению волшебной палочки.

Хотя потусторонний голос Другого приковал меня к месту, после того, как существо умолкло, я оставался неподвижным не более минуты, а то и меньше. И тем не менее сейчас в открывшемся моему взгляду проходе не было ни его, ни отца Тома.

На чердаке царила непроницаемая тишина. Не было слышно шагов. Не слышалось вообще ни единого звука, кроме поскрипывания дерева, обычного для старых домов.

Я невольно поднял глаза к стропилам, подумав, уж не последовала ли эта парочка примеру умного паука, взобравшись по каким-то невидимым нитям под кровлю и свернувшись в плотной тьме, царившей наверху.

Справа от меня возвышалась стена из коробок.

Свод крыши был здесь достаточно высок, чтобы я мог стоять в полный рост. Слева, сантиметрах в двадцати от моей головы, торчали острые концы стропил. И все же я принял положение, казавшееся мне более безопасным, слегка пригнувшись и подогнув колени.

Свет лампы мне не грозил, поскольку плафон ее был повернут в противоположную от меня сторону, поэтому я решил подойти поближе к подстилке и рассмотреть стоящие рядом с ней предметы. Носком кроссовки я разворошил смятые простыни. Не знаю уж, что я ожидал там обнаружить, но не нашел ровным счетом ничего.

Я не боялся, что отец Том решит спуститься вниз и наткнется на Орсона. Во-первых, я был уверен, что пастор еще не покончил с делами, которые привели его на чердак, а во-вторых, у моего искушенного в преступных деяниях пса хватит смекалки, чтобы спрятаться и не высовывать носа до тех пор, пока не появится возможность улизнуть.

Вдруг в голову мне пришла мысль, что, если пастор спустился вниз, он неизбежно уберет стремянку и запрет люк. Я, конечно, смогу открыть щеколду изнутри и спуститься, но для этого мне придется наделать столько шума, сколько наделали сатана и его приспешники, когда их низвергли с небес.

Вместо того чтобы продолжать движение по этому проходу с риском наткнуться на священника и Другого, я решил повернуть назад и пойти тем же путем, которым пришел сюда, стараясь ступать как можно тише.

Под фанерой, которой был обшит пол, почти не было пустот. Она была не прибита к доскам, а привинчена шурупами, поэтому мне без труда удавалось двигаться почти бесшумно – даже при том, что я шел довольно быстро.

Дойдя до конца прохода из коробок, я повернул за угол, и тут из сумрака, в котором всего минуту назад я прятался, вслушиваясь в голоса, выступила пухлая фигура отца Тома. Он был одет не так, как одеваются для мессы или готовясь отойти ко сну. На нем был серый тренировочный костюм с потеками пота, будто преподобный только что занимался аэробикой, поставив учебную видеокассету с показательным уроком.

– Ты! – с горечью воскликнул он, узнав меня.

Можно подумать, что я был не Кристофером Сноу, а князем тьмы Ваалом, который шагнул из меловой пентаграммы заклинателя духов, даже не спросив предварительно разрешения. Видимо, добродушный, шутливый, мягкосердечный падре, которого я знал прежде, уехал в отпуск в Палм-Спрингс, вручив бразды управления приходом своему злобному двойнику.

Законам физики подвластны все, даже люди, больные ХР, поэтому, получив в грудь удар тупым концом бейсбольной биты, я отлетел назад, врезался спиной в скат крыши и сильно приложился головой о конец потолочной балки. Из глаз у меня не посыпались искры, и вокруг головы не начали виться птички, как показывают в мультфильмах, но если бы не густая копна волос а-ля Джеймс Дин, я наверняка выпал бы в осадок по крайней мере на несколько минут.

Снова ткнув меня в грудь бейсбольной битой, отец Том повторил: