Надя следовала за своим спутником все то время, пока он метался по городу в поисках транспортного средства. При всей разности их целей обоим одинаково не терпелось добиться своего, а для этого надо было отправиться как можно скорее. Такчто они, можно сказать, были воодушевлены единым волевым порывом.

– Сестрица, – сказал Михаил, – я бы желал найти для тебя более удобный экипаж.

– И ты говоришь это мне, братец? Мне, которая, если потребуется, и пешком бы пошла, только бы увидеть отца?!

– Я не сомневаюсь в твоей храбрости, Надя. Но есть же такие неудобства, каких женщине не выдержать.

– Я выдержу их, каковы бы они ни были, – возразила девушка. – Если услышишь жалобу из моих уст, брось меня на дороге и продолжай свой путь один!

Спустя полчаса благодаря предъявлению подорожной в тарантас были впряжены три невзрачные лошадки. Эти животные, покрытые длинной шерстью, смахивают на медведей, разве что лапы подлиннее. Они малорослы, но горячи, это особая сибирская порода.

Возница, то есть ямщик, запряг их так: одну, самую крупную, поставил между двумя длинными оглоблями, на передних концах которых имелся некий обруч, по-здешнему «дуга», обвешанный кисточками и колокольчиками, а двухдругих просто-напросто привязал к подножкам тарантаса веревками. Сверх того никакой иной сбруи, и вместо поводьев – простые веревки.

Багажа не было ни у Михаила Строгова, ни у юной ливонки. Срочность миссии одного, требующая предельной спешки, и более чем скромные средства другой не позволили им обременять себя пожитками. При подобных обстоятельствах это было их счастьем, поскольку тарантас мог вместить одно из двух – либо багаж, либо пассажиров. Он был рассчитан строго на двух персон, не считая ямщика, да и тому требовались чудеса эквилибристики, чтобы удержаться на своем узеньком сидении.

Ямщики, впрочем, сменяются на каждой станции. Тот, которому довелось управлять тарантасом на первом этапе, был сибиряк, подобно своим лошадкам, такой же лохматый, как они, но над лбом его длинные волосы были обрезаны покороче, отчего физиономия казалась квадратной. На нем была шапка с заломленными «ушами», перепоясанная красным поясом накидка с капюшоном и расшитыми отворотами, вдобавок плотно застегнутая на пуговицы с имперскими гербами.

Явившись со своей упряжкой, он перво-наперво устремил инквизиторский взгляд на путников и их тарантас. И никакого багажа? Куда к черту они его подевали? Сразу видать: голодранцы. Ямщик скорчил весьма красноречивую мину и пробормотал, мало заботясь о том, услышат его или нет:

– Вороны, ясное дело: шесть копеек верста!

– Ну уж нет, орлы! – откликнулся Михаил Строгов, прекрасно понимающий ямщицкий жаргон. – Орлы, понял? За версту девять копеек, а на водку – сверх того!

Ответом ему было веселое щелканье кнута. На языке русских почтовых кучеров «вороной» называется путешественник, который или скуп, или из местных, тех, кто ездит на деревенских сменных лошадях, платя не более двух-трех копеек за версту. «Орел» же, напротив, пассажир, который не жмется, платит щедро да еще и на водку дает. Поэтому ворона не может претендовать на то, чтобы ее прокатили с таким ветерком, как царственную птицу.

Надя и Михаил незамедлительно уселись в тарантас. Они захватили с собой и упрятали про запас в ящик немного провизии, так, чтобы было не громоздко, но позволяло в случае задержки дотянуть до очередной почтовой станции. Этидомики обставлены с большим удобством, государство послеживает за их пристойным содержанием.

Жара стояла нестерпимая, поэтому кожаный навес тарантаса был откинут. В полдень три лошадки рванули с места, и путешественники в облаке пыли покатили прочь из Перми.

Способ, каким ямщик поддерживал в своей тройке должную резвость, наверняка поразил бы любого путешественника при условии, что тот, не будучи ни русским, ни сибиряком, к подобному образу действий не приучен. В самом деле, коренник, задававший темп езды, будучи лишь немного крупнее своих собратьев, держался непреклонно: сколько бы дорога ни менялась, а она то шла под откос, то забирала в горку, он шел все тем же размашистым равномерным аллюром, безупречно сохраняя изначальную скорость. Две другие лошади, казалось, не знали иного хода, кроме галопа, бесились и выделывали множество забавных фортелей. Впрочем, ямщик их не бил. В крайнем случае, пытался припугнуть, очень громко щелкая кнутом. Зато когда они вели себя как кроткие, сознательные животные, сколько умилительных слов он им расточал, даже имена святых шли в ход! Веревочки, служившие поводьями, не производили на этих животных, почитай что закусивших удила, ни малейшего впечатления, зато слова «Направо!» и «Налево!», выкрикиваемые особым гортанным голосом, действовали лучше, чем любая уздечка. Зато какими любезными определениями ямщик награждал их за это!

– Н-но, мои горлинки! – покрикивал он. – Н-но, милашки, ласточки мои! Летите, голубятки! Смелей, братишка-левый! Тяни, папуля-правый!

Но если ход замедлялся, также щедро сыпались оскорбительные выражения, и чувствительные животные, казалось, угадывали их смысл!

– Да пошевеливайся, чертова улитка! Ну погоди, слизняк! Я тебя живо выпотрошу, черепаха, чтоб тебе в аду гореть!

Что бы ни говорить о такой манере управления лошадьми, требующей от ямщика не столько крепких рук, сколько луженой глотки, тарантас бойко катил по дороге, пожирая от двенадцати до четырнадцати верст в час.

Михаил Строгов привык к такого рода поездкам и к подобному транспорту. Ни тряска, ни колдобины его не тяготили. Он знал, что русская упряжка все одолеет – камни, рытвины, болотины, поваленные деревья, овражки, бороздящие тракт. Но его спутница без привычки рисковала пораниться, так сильно швыряло тарантас. Однако она не жаловалась.

В первые минуты поездки Надя, мчась с такой скоростью по колдобинам, молчала. Потом, одержимая одной неотступной мыслью, сказала:

– Я посчитала, брат: от Перми до Екатеринбурга триста верст. Я не ошиблась?

– Ты права, Надя, – ответил Михаил, – а когда мы доберемся до Екатеринбурга, мы окажемся у подножия Уральских гор, причем по ту сторону их.

– А сколько нужно времени, чтобы проехать через горы?

– Двое суток, раз мы едем день и ночь. Надя, я так говорю потому, – добавил он, – что не должен останавливаться ни на минуту. Я спешу в Иркутск, мне нельзя отдыхать.

– Я не задержу тебя, брат, нет, ни на час. Мы будем ехать день и ночь.

– Что ж, Надя, в таком случае, если азиатское нашествие не преградит нам дорогу, мы доберемся за двадцать дней, не больше!

– Ты уже проделывал этот путь?

– Несколько раз.

– Зимой это было бы быстрее и легче, правда?

– Да. Главное, что быстрее. Ноты бы очень страдала от холода и снежных заносов!

– Какая разница? Зима – подруга русского человека.

– Да, Надя, но какой стойкий темперамент нужен, чтобы выстоять в такой дружбе! Я часто видел, как в сибирских степях температура опускалась ниже минус сорока! Несмотря на то, что на мне была одежда из шкуры северного оленя (ее называют «дохой», она очень легкая и в то же время совсем не пропускает холода), я чувствовал, что у меня стынет кровь, все члены коченеют, ноги в тройных шерстяных носках отмерзают! Я видел, как кони, впряженные в мои сани, покрывались ледяной коркой, у них ноздри так леденели, что дыхание спирало! Я видел, как водка в моей дорожной фляге превращалась в камень, такой твердый, что ножом не отколупнуть! Но мои сани неслись как ураган! На занесенной снегом равнине, сколько хватало глаз, все гладко, бело и ни единого препятствия! Больше никаких рек, нет нужды искать переправу! Никаких озер, через которые не перебраться без какого ни на есть судна! Повсюду твердый лед, дорога свободна, быстрота обеспечена! Но ценой каких мучений, Надя! Об этом знают лишь те, кто не вернулся, и метель быстро накрыла снежной пеленой их трупы!