году, и, поскольку он был первым из детей своего отца, поступившим в колледж, Соломон Лоеб сказал ему: «Я не представляю, сколько стоит американское образование», и дал ему чистую чековую книжку. Моррис так и не выписал ни одного чека, хотя закончил Гарвард с отличием.

К моменту окончания Гарварда отец уже отчаялся сделать из него банкира. Понимая, что их сын — нравится им это или нет — химик, Соломон и Бетти направили все свои усилия на то, чтобы сделать его величайшим химиком в мире. Родители построили для него собственную, полностью оборудованную лабораторию прямо на территории и по соседству с летним домом в Элбероне. Здесь Моррис был счастлив со своими горелками, пробирками и ликсивием, а его юные кузены запомнили мягкого, рассеянного человека, который, когда они стучали в дверь своей лаборатории, иногда впускал их и развлекал тем, что выдувал для них стекло в ярких, странных формах. В конце концов Моррис получил должность профессора химии в Нью-Йоркском университете.

Моррис женился довольно поздно, в 1895 году, в возрасте тридцати двух лет (но это был брак Кун и Лоеб, что порадовало его отца), на красивой и статной Эде Кун, в некотором роде двоюродной сестре (тетя Эды была сестрой Соломона Лоеба, а другая тетя была первой женой Соломона). Если бы у Морриса и Эды были дети, то родственные связи между Лоебами и Кунами стали бы еще более запутанными, но их брак был бесплодным, одиноким и трудным. Иногда Моррис подходил к отцу и говорил, что ему нужно уйти, уехать из мира обитых шелком стен, позолоты и зеркал; ему хотелось снова убежать — куда-нибудь, куда-нибудь. «Но ведь твоя лаборатория находится здесь, Моррис, — мягко напоминал ему отец. «Прямо здесь, на этом месте. Что еще тебе нужно?»

У Морриса появилась навязчивая идея о чистоте пищи и страх быть отравленным. Одержимый, преследуемый, он подвергал каждую подаваемую ему пищу тщательным химическим испытаниям. По иронии судьбы, на химическом съезде в Вашингтоне, вдали от своей лаборатории, он съел плохую устрицу, заболел брюшным тифом и умер.

Отказавшись от Морриса, Соломон сосредоточился на Джеймсе. Джим Лоеб, на первый взгляд, совершенно не походил на Морриса — красивый, сильный, с ярким характером, полным жизни и юмора. Он был ученым, эстетом и талантливым музыкантом, игравшим на виолончели, а также на фортепиано и органе. После окончания школы доктора Сакса и Гарварда, где он снова был лучшим в классе, ему предложили изучать египтологию в Париже и Лондоне, а затем стать куратором Бостонского музея изящных искусств и получить должность преподавателя в Гарварде. В течение нескольких месяцев Джим Лоеб умолял отца разрешить ему принять это предложение, но Соломон был непреклонен. Один из его семян должен был стать членом банка, и альтернативы не было. В конце концов Джим согласился и поступил на работу в Kuhn, Loeb & Company. Шурин Джима, Джейкоб Шифф, любил помощников и советников, но не коллег. Джиму было нелегко работать в сфере, которую он ненавидел и от которой в то же время ожидал очень многого. Кроме того, он вскоре понял, что его юный племянник Морти Шифф — более послушный сын, и что Kuhn, Loeb, если Якоб Шифф захочет что-то сказать по этому поводу, когда-нибудь перейдет к Морти. Но Джим старался делать все, что ему говорили, а во внерабочее время играл на виолончели, начал собирать коллекцию ранних греческих фигур и влюбился.

Имя девушки, которую любил и на которой хотел жениться Джим Лоеб, относится к числу тех, что вычеркнуты из семейных архивов, но известно, что она была красива, очень любила его и была нееврейкой. Некоторые утверждают, что она была дочерью видного нью-йоркского семейства, которое, в свою очередь, дружило со старшими Лоебами. Но религиозный барьер для Соломона, даже если он был исповедующим агностицизм, оказался непреодолимым, и о союзе не могло быть и речи. На Джима Лоеба оказывалось давление, чтобы он отказался от девушки, и оно исходило от Соломона, Бетти, от всех Кунов и Вульфов, от самой гигантской компании Kuhn, Loeb и, что самое сильное, от Якоба Шиффа. Джим Лоеб некоторое время сопротивлялся, но затем, по словам членов семьи, на него было оказано «экстремальное давление».

«Жизнь в Нью-Йорке, — с нежностью писала его племянница Фрида Шифф, которая очень восхищалась своим красивым дядей Джимом, к тому же они были близки по возрасту, — стала давить на него, и он уехал за границу, чтобы проконсультироваться с невропатологом». Невропатологом оказался доктор Зигмунд Фрейд, и некоторое время Джим Лоеб жил в доме Фрейда. Затем он поселился в Германии. Ему выделили щедрую сумму денег, и он построил большой дом в лесистой местности в Мурнау, недалеко от Мюнхена, где жил затворником, собирая коллекцию произведений искусства, обширное собрание редких книг и спонсируя ставшую знаменитой Классическую библиотеку Лоеба. Над камином в гостиной Джим Лоеб повесил портрет своего отца, чтобы напоминать ему о том, что он оставил после себя. Вернувшись домой, в Нью-Йорк, Джейкоб Шифф созвал своих адвокатов и переписал завещание, в котором оговорил, что любой из его неженатых детей будет лишен наследства, если женится на нееврейке.

К печальной истории детей Лоебов добавилась еще и «красивая, темпераментная, музыкальная» дочь Соломона Лоеба Гута, которая в 1883 г. вышла замуж за Исаака Ньютона Селигмана — «первого настоящего американца», как с гордостью отмечали Лоебы, в традиционном немецкоязычном семействе Лоебов-Шиффов. У Айка и Гуты был один сын, Джозеф, но жизнь Гуты была омрачена чередой нервных срывов. «Мать перетренировала ее», — рассказывал один из членов семьи. «Она была настолько строга и дисциплинированна, что у нее не было собственных ресурсов». Большая часть супружеской жизни бедной Гуты прошла в санаториях.

Эмани Сакс написала роман о немецком еврейском обществе в Нью-Йорке, которое существовало на рубеже веков. Он назывался «Красный дамаск» и изображал закрытый и замкнутый социальный порядок, поразительно последовательный в своих установках, мир, где царили послушание и традиции, где при наличии трудолюбия и характера «не нужна религия»; где поведение сводилось к «наличию высоких стандартов и их соблюдению»; где «правильное было правильным, а неправильное — неправильным; в случае сомнения совесть подсказывала, как поступить». Это был мир, где фигуры двигались с механической точностью венецианских часов, где жизнь была расписана на нужные вещи в нужный момент, где женщина «не занималась бисероплетением, когда в моде была вышивка».

В мире, который героиня романа воспринимает как жесткий и тюремный, она жаждет вырваться из шаблона, стать «первопроходцем» в новом городе,