рубашку. Вновь положить ее на постель оказалось страшно трудной задачей. Смерть словно превратила ее тело в неподъемный камень. Убрав в комнате, я наконец смогла перевести дух и, подсев к мертвой Зулеме на край кровати, рассказала ей последнюю сказку про любовь; за окном тем временем наступило утро нового дня, на улице послышался шум – это в городок входили индейцы, целое племя вместе с детьми, стариками и собаками; они, как всегда по субботам, шли просить милостыню.

Вождь племени – человек без возраста, одетый в белые штаны и соломенную шляпу, – был первым, кто в тот день побывал в доме Риада Халаби. Он заглянул к нам в расчете на сигареты, которыми Турок угощал индейцев каждую неделю. Увидев, что магазин еще закрыт, вождь обошел дом и зашел в патио через заднюю дверь, которую я с вечера оставила открытой. В нашем дворике в этот ранний час было еще свежо и прохладно; вождь прошел мимо фонтана, миновал галерею и заглянул в спальню Зулемы через открытую дверь. Не узнать меня он не мог – мы часто виделись, когда он заходил в «Жемчужину Востока». Его взгляд скользнул по чистым простыням, по мебели из темного дерева, блестевшего под слоем лака, по туалетному столику с зеркалом и серебряными расческами и задержался на трупе моей хозяйки, которая в своей вышитой и украшенной кружевами ночной рубашке выглядела как почившая святая в гробу, выставленном в часовне. Индеец не мог не заметить и груду пропитанных кровью тряпок – ночную рубашку и постельное белье, которые я еще не вынесла из комнаты. Он подошел ко мне и молча положил руки мне на плечи. В тот миг я почувствовала, что возвращаюсь в реальность из какого-то далекого путешествия. Это возвращение сопровождалось вырвавшимся из моей груди так долго сдерживаемым отчаянным криком.

Когда в дом ворвались полицейские в касках, вразнобой отдававшие бестолковые противоречивые приказы, я сидела все так же неподвижно на краю кровати, а индеец стоял рядом со мной, сложив руки на груди. Все его племя собралось в нашем патио и напоминало остановившийся на постой обнищавший цыганский табор. Вслед за ними в патио и в сам дом потянулись жители Аква-Санты; они перешептывались, толкались, пытались рассмотреть, что произошло в комнате хозяйки, а заодно с любопытством разглядывали внутреннее убранство дома Турка, где никто из них не был с того дня, когда здесь устроили пир горой по поводу приезда Камаля. Окинув взглядом комнату Зулемы, командир полицейских – лейтенант – взял руководство операцией на себя. Для начала он решил освободить помещение от посторонних и заставить изрядно шумевшую толпу зевак замолчать. Для этого он воспользовался простым и, как оказалось, эффективным способом: одного выстрела в потолок хватило, чтобы в комнате остались лишь те, чье присутствие, по мнению лейтенанта, не угрожало сохранности отпечатков пальцев. Сумев заставить толпу замолчать и обратив таким образом на себя всеобщее внимание, он продолжил спектакль и, к изумлению зрителей, надел на меня наручники. Это зрелище поразило всех собравшихся в доме, включая и подчиненных самого лейтенанта. Как-никак, начиная с тех времен, когда заключенных из тюрьмы Санта-Мария использовали на прокладке дорог через горы и сельву – а было это много лет назад, – в Аква-Санте не видели, чтобы людей заковывали в наручники.

– Сидеть, и смотри у меня – отсюда ни шагу, – скомандовал мне офицер, после чего его подчиненные стали обыскивать комнату в поисках орудия убийства.

В ходе обыска они обнаружили таз и окровавленные полотенца, конфисковали деньги из магазина и серебряные расчески; индейца, который упорно не хотел уходить из комнаты и пытался прикрыть меня от полицейских своим телом, они просто-напросто бесцеремонно вытолкали за дверь. В какой-то момент в комнату вбежала сеньорита Инес – еще в домашнем халате, потому что в субботу уроков в школе не было, а для того чтобы провести в здании уборку, можно было встать и попозже. Она хотела поговорить со мной, но лейтенант категорически запретил всякие разговоры с задержанной.

– Нужно срочно сообщить Турку! – воскликнула учительница, но, как я поняла, никто толком не знал, где его разыскивать.

Толпа посторонних людей, гул голосов, резкие окрики полицейских, беготня и топот множества ног – все это абсолютно не соответствовало привычной обстановке в нашем доме. Я поймала себя на том, что прикидываю, сколько дней понадобится мне на отмывание полов и приведение всех помещений и дворика в порядок. Словно забыв, что Риада Халаби здесь нет, я мысленно спрашивала, чем мы заслужили такое неуважение со стороны соседей; мне было непонятно, почему посторонние люди уносят завернутый в простыню труп Зулемы, не дождавшись возвращения ее мужа. Я хотела закричать, но поняла, что все крики, стоны и слова застряли у меня в груди. Я не могла издать ни звука. Последнее, что сохранилось у меня в памяти перед тем, как меня поволокли в полицейский джип, было лицо индейского вождя, который подался вперед и негромко, практически на ухо сказал мне несколько слов, которых я не сумела толком разобрать и тем более понять.

Меня затолкали в камеру на первом этаже комендатуры; это было маленькое и до ужаса душное помещение. Мне захотелось пить, и я попыталась позвать кого-нибудь, чтобы попросить воды. Слова рождались во мне, росли, поднимались из груди к горлу, эхом звучали в голове и даже заставляли двигаться губы, но почему-то в последний момент отказывались срываться с них и словно приклеивались к нёбу. Покопавшись в памяти, я извлекла из нее самые светлые образы своего прошлого: причесывающую меня и при этом что-то напевающую маму, маленькую девочку, лихо скачущую верхом на забальзамированной пуме, волны, обрушивающиеся на скалистый берег в столовой особняка старого холостяка и его сестры, игры с Эльвирой в похороны понарошку и саму Эльвиру, ставшую мне бабушкой. Я закрыла глаза и решила ждать, сколько потребуется. Прошло, наверное, несколько часов, и за мной пришел сержант, которого я прекрасно знала: буквально накануне он заходил к нам в «Жемчужину Востока», и я продавала ему тростниковую водку. Он отвел меня в кабинет дежурного офицера, сказал, чтобы я встала посреди комнаты, а сам начал устраиваться поудобнее за школьной партой, стоявшей в одном из углов комнаты. Когда начался допрос, сержант стал записывать мои показания; делал он это не без труда: слишком медленно и с очень уж большими усилиями выходили из-под его пера буквы, складывавшиеся в слова. Кабинет был выкрашен какой-то буро-зеленой краской, а помимо парты убранство помещения составляли несколько металлических скамеек, стоявших вдоль стен,