Со стороны пристройки окна были наглухо задрапированы. Вначале я подумал, что это темные шторы, но, подойдя, различил следы кисти. В конце пристройки имелась дверь. Прежде чем взяться за ручку, я на всякий случай постучал опять. Дверь подалась и открылась; я осторожно шагнул внутрь, в комнату.

Первое, на что я обратил внимание, это запах, сильный и какой-то лекарственный, но не стерильный запах фармацевтики, а духмяный, травяной. Казалось, он заполнял всю комнату, где умещались койка, телевизор и рядок скромных полок, на которых вместо книг лежали стопки старых журналов — некогда глянцевых, а теперь запыленных и истрепанных.

Именно из них, видимо, и были взяты фотоснимки, чуть ли не всплошную покрывающие стены: модели, актрисы, а в одном углу целый маленький алтарь, посвященный Опре Уинфри. Женщины на снимках были в основном темнокожие; я узнал Хэлли Берри, Анджелу Бассетт, Арету Франклин, затем еще Джаду Пинкетт-Смит и даже Тину Тернер. В углу, где телевизор, висели три-четыре фотографии из местной светской хроники. На каждой присутствовало одно и то же лицо: Мариэн Ларусс. Снимки сероватым налетом покрыла пыль, однако от выгорания их уберегала темная краска на окнах. На одном из снимков Мариэн улыбалась в группе хорошеньких девушек у себя на выпускном. Второе фото было сделано на благотворительном аукционе, третье на вечеринке, которую Ларуссы устраивали с целью сбора средств для республиканской партии. И на каждом снимке Мариэн Ларусс выделялась красотой подобно маяку на фоне берега.

Я приблизился к койке. Лекарственный запах был здесь сильнее, а простыни усеяны бурыми пятнами вроде расплесканного кофе. Были и кляксы помельче, не такие густые, некоторые с кровавыми разводами. Я аккуратно коснулся простыни — пятна на ощупь были влажноваты.

Отойдя, я случайно обнаружил укромную ванную, а вместе с ней и источник лекарственного запаха. Там стоял таз с густой, пахучей коричневой жижей, по консистенции напоминающей обойный клей; сейчас она вязко стекала с пальцев, которые я туда окунул. В этом закутке особняком стояла ванна; рядом с ней в стенке был поручень, и еще один вделан в пол. В углу стоял опрятного вида унитаз, а пол был со знанием дела выложен дешевым кафелем.

Зеркало отсутствовало.

Я вернулся в спальню и проверил содержимое небольшого шкафа. И внизу, и на полках грудой лежали белые и бурые простыни. И опять же нигде не было зеркала.

Снаружи снова донеслись выстрелы; теперь они были ближе. Я наспех прошелся по остальным помещениям, в шкафу большей спальни обнаружив мужскую одежду, а также женскую — дешевую, немодную — в старом сундучке; запас консервов в кухонной зоне, вместе с чищеными-перечищеными кастрюлями и сковородками. В углу за диваном пряталась пыльная раскладушка, которую, судя по всему, никто уже сто лет не раскладывал. Надо отметить, что все в доме было безукоризненно чистое. Телефона здесь не было, а когда я на пробу щелкнул выключателем, свет зажегся не сразу; лишь спустя какое-то время комнату заполнило тусклое, зыбко дрожащее оранжевое свечение. Я выключил свет и, открыв дверь, ступил на крыльцо.

Среди деревьев двигались три человека. Двоих я узнал: тот самый дуэт из бара. И скинхед, и прилизанный брюнет были в той же одежде (спали в ней, что ли?); третий был тем самым пузаном, что вместе с брюнетом караулил меня в аэропорту на въезде в Чарльстон. На нем была коричневая рубаха, а через плечо висело ружье. Он заметил меня первым и тут же вскинул руку; вся троица приостановилась на линии деревьев. Какое-то время все мы молчали; наконец я почувствовал, что должен нарушить тишину, хотя бы из приличия.

— Что-то не по сезону охотимся, а?

Старший — тот самый, что вчера сдерживал в баре скинхеда, — улыбнулся, можно сказать, с грустинкой.

— У нас охота всесезонная, — откликнулся он. — Там кто-нибудь есть?

Я покачал головой.

— Именно это я ожидал от вас услышать, — заметил он, — даже если бы кто-то там и был. Надо быть осмотрительнее с теми, у кого вы берете лодки, мистер Паркер. Или хотя бы немного доплачивать, чтоб держали язык за зубами.

Винтовка у него висела на груди, но я видел, как он пальцем передвинул предохранитель.

— Идите-ка сюда, — сказал он, — у нас к вам дело есть.

Я как раз вбегал в дом, когда первый выстрел сотряс дверную раму. Доставая из кобуры пистолет, я пронесся сквозь жилище, и в тот момент, когда огибал сарай с генератором, вторая пуля справа от меня выщербила кусок коры из ближнего дуба.

И вот я уже в лесу, под сводчатым зеленым потолком недосягаемой листвы. Глядя себе под ноги, я ломился сквозь заросли ольхи и остролиста. Был момент, когда я поскользнулся на шелковистых листьях и грянулся боком. На секунду замерев, я вслушался, но не уловил признаков погони. Зато приметил в сотне шагов, среди деревьев, что-то коричневое: того толстяка. Он выдавал себя лишь тем, что крался на фоне зелени. Остальные должны быть где-то с боков, высматривая меня. Пытаются окружить. Сделав глубокий вдох, я навел мушку на коричневое пятно и плавно нажал на спусковой крючок.

Из груди толстяка хлестнула алая струя; дернувшись, он грузно завалился назад, с треском подминая кусты. Справа и слева от меня синхронно бабахнуло, затем еще; брызнули щепки, закружились в воздухе листья.

Я припустил на возвышенность, туда, где росли красные клены и грабы. Причем старался избегать открытых участков и мелколесья; вместо этого я придерживался увитых вьюном кустов. Несмотря на распаленность, куртку застегнул, чтобы не демаскировать себя белой майкой. Временами я замирал, пытаясь услышать преследователей, но им удавалось идти по следу бесшумно и незаметно. Я уловил запах мочи — быть может, оленя, а то и красной рыси — и приметил следы звериной тропы. Если выбраться на один из тех дощатых настилов, то можно выйти по нему к домику проводников, но тем самым я бы открылся своим преследователям. Да и как его найти, этот настил? Когда я пробирался к лесному домику, ветер дул по Конгари на северо-восток, а теперь он легонько задувал мне в спину. Я держался звериной тропы в надежде, что она выведет к реке. Если заблужусь, то стану для охотников легкой добычей.

Я пытался скрадывать следы, но на мягкой земле неизбежно оставались вмятины. Минут через пятнадцать я вышел к старому поваленному кипарису, его ствол был расколот молнией, а под висящими корнями темнела здоровенная ямина. Вокруг нее и внутри уже пробивались побеги, сближаясь с корнями и образуя что-то вроде зарешеченной берлоги. Я прислонился рядом и, чуть отдышавшись, расстегнул куртку и кинул ее на древесный ствол, после чего сдернул с себя майку. С ней я, распугивая жуков, залез в яму и расстелил ее там на кривых корнях. Затем снова надел куртку и отступил в поросль, где залег в ожидании.

Первым показался скинхед. Из-за ладанной сосны высунулась и тут же скрылась бледная яйцевидная башка. Он усек майку. Посмотрим, насколько он тупой.

Тупой, да не совсем. Он тихо свистнул, и я увидел, как в стороне чуть колыхнулись кусты ольхи, хотя того, кто за ними прятался, не было видно. Я рукавом смахнул с бровей пот, чтобы не щипал глаза. За сосной опять шевельнулись. Я прицелился, сморгнув напоследок пот — как раз в ту секунду, когда скинхед метнулся из своего укрытия. И вдруг замер на месте, как будто отвлеченный чем-то.