— Причиной была Адди?

Он не ответил.

— Ты любил ее. Быть может, еще до того, как на горизонте замаячил Дэвис Смут. Это был твой ребенок? Я имею в виду Атиса Джонса — он был зачат от тебя? А рассказать про то другим она не отваживалась из-за того, кем ты был, потому что даже черные поглядывали на тебя искоса, как на бродягу с болот. Вот почему ты отправился на поиски Смута и не рассказал Атису о том, из-за чего угодил в тюрьму. Ты не открыл ему правду о том, за что убил Смута, поскольку это не имело значения. Ты не верил, что Смут — его отец, и был в этом прав: сроки не совпадали. И вот ты убил Смута за то, что он сделал с Адди, а вернулся как раз к новому насилию, которому подверглась любимая тобой женщина. Но прежде чем ты сумел отомстить Ларуссу и его дружкам, тебя замели копы и возвратили в Алабаму, прямиком на суд, где ты отделался всего двадцатью годами, потому что нашлось достаточно свидетелей, подтвердивших твою версию о самообороне. Видимо, старина Дэвис, едва тебя завидев, схватился за первую попавшуюся железяку, и появился повод с ним поквитаться. А теперь ты снова здесь, наверстываешь упущенное.

Терей не подтвердил и не опроверг мою версию. Схватив меня за плечо ручищей, потянул кверху.

— Это время настало, брат, — сказал он. — Поднимайся, ну же.

Лезвие ножа рассекло веревку на моих ногах. Появилось жжение — значит, кровь снова циркулирует нормально.

— Куда это мы?

Моему вопросу он явно удивился, и я наконец уяснил, насколько он безумен. Он был безумен еще до того, как его приковали к столбу под палящим солнцем. Он был безумен настолько, чтобы годами удерживать здесь умственно и физически увечную женщину, причем все это в угоду каким-то своим странным мессианским побуждениям.

— Назад, к яме, — возгласил он. — Мы идем обратно к яме. Пришло время.

— Для чего?

Он нежно привлек меня к себе:

— Пора явить им Белую Дорогу.

У его лодчонки был мотор; тем не менее он развязал мне руки и заставил грести. Терей боялся. Боялся, что шум привлечет к нему людей прежде, чем он будет готов. Боялся, что я на него наброшусь, если для меня не найти какое-нибудь занятие. Раз или два я действительно прикидывал, не шарахнуть ли его, но мой пистолет был теперь у Терея, прочно удерживался обеими руками, и мушка смотрела на меня. Стоило мне хотя бы замедлить темп, как он начинал кивать и улыбаться — ни дать ни взять как доброму старому приятелю, с которым вместе выехали на пикник. Между тем день понемногу угасал, и вокруг сгущался сумрак.

Где сейчас женщина, я не знал; знал лишь, что она покинула дом незадолго до нас.

— Мариэн Ларусс ты не убивал, — констатировал я, когда на том берегу в поле зрения проявился какой-то дом.

Со двора на нас загавкала собака; в вечернем воздухе хорошо было слышно тонкое позвякивание цепи. На крыльце затеплился свет, показался силуэт мужчины, который добродушно прикрикнул на пса, чем вызвал мою приязнь. Видно было, как он треплет собаку по загривку, а та в ответ преданно виляет черным хвостом. Меня томила усталость. Я будто приближался к концу всего сущего, а эта водная гладь была Стиксом, через который я, в отсутствие мифического лодочника, вынужден переправляться самостоятельно. И едва лодка врежется в берег, как я сойду в подземный мир и затеряюсь в непостижимом лабиринте его пустот.

Я повторил свой вывод.

— Да какая теперь разница, — отмахнулся Терей.

— Для меня существенная. Быть может, и для Мариэн это играло роль, когда она уходила из жизни. Но ты ее точно не убивал. Ты все еще сидел в тюрьме.

— Говорят, ее убил мальчик. И он теперь никак не сможет возразить.

Я перестал грести. Незамедлительно щелкнул курок.

— Мистер Паркер, не заставляйте меня стрелять, — перешел Терей на прежний, чуть официальный тон.

Так и не взявшись за весла, я поднял руки:

— Ведь это она сделала? Мелия убила Мариэн Ларусс, а в результате погиб ее родной племянник, твой сын.

Прежде чем что-либо сказать, Терей задумчиво на меня поглядел.

— Она знает всю реку, — сказал он, — все болота. Бродит по ним. Иногда ей нравится смотреть, как народ пьет и сквернословит. Наверно, это напоминает о том, что у нее отняли. Это была просто глупая удача — что она той ночью увидела, как мечется по лесу Мариэн Ларусс. Только и всего. Ее она узнала по снимкам из газет — любит разглядывать фотографии красивых женщин, — и она не упустила случая. Так что просто глупая удача, — повторил он.

Разумеется, все было не так. Сама история этих двух семей, Ларусс и Джонс — пролитая кровь, загубленные жизни — наглядно свидетельствовала: в том, что сводит их, нет места таким простым и однозначным вещам, как удача или совпадение. На протяжении двух с лишним столетий они были роковым образом связаны между собою взаимной, направленной на уничтожение враждой, которую обе стороны, возможно, сознавали лишь отчасти. Вражда эта подпитывалась прошлым, позволявшим одному человеку угнетать и унижать другого, что в свою очередь неизменно и неизбежно разгоралось пламенем незабываемых обид и выбросов встречной агрессии. Их пути в этом мире были переплетены, они пересекались в судьбоносные моменты истории штата и жизни самих семейств.

— Она знала, что юноша, который был с Мариэн, — ее племянник?

— До смерти девушки ни разу его не видела. Я… — Он на секунду осекся. — Я уже говорил: что у нее на уме, мне неизвестно. Но ведь она грамотная. Она и газеты почитывала, и передачи по ящику посматривала вечерами.

— Вы могли бы его спасти, — сказал я. — Явившись с ней в полицию, вы могли бы спасти Атиса. Никакой суд не признак бы ее виновной в убийстве. Она умалишенная.

— Нет, я не мог этого сделать.

Потому что не смог бы тогда продолжить истребление насильников и убийц женщины, которую любил. В конечном итоге он был готов ради мести пожертвовать собственным сыном.

— Это ты убил остальных?

— Мы вдвоем.

Он спас ее и уберег от опасности, а затем убивал в отместку за нее и за ее сестру. В каком-то смысле он отдал за них жизнь.

— Так было надо, — произнес он, словно угадывая направление моих мыслей. — Это все, что я могу сказать.

Я вновь начал грести, глубоко, по дуге погружая весла, и казалось, что капли спадают в реку с невероятной медлительностью, растягивая каждое мгновение — все длиннее и длиннее, пока мир наконец не остановится, а весла не застынут в воде, равно как и птицы посреди полета, и мошки соринками на фотографиях, и дальше вперед мы уже не двинемся и не окажемся на краю той темной ямы с вонью горелого моторного масла и сточных вод.

— Осталось только двое, — произнес Терей словно невзначай. — И все кончится.

Непонятно, себе он это сказал, мне или кому-то невидимому. Я поглядел на берег, едва ли не ожидая увидеть там тенью скользящую вровень с лодкой фигуру, сгорающую заживо от боли. Или ее сестру со сломанной челюстью: голова изуродована, но глаза дикие и яркие, светящиеся яростью столь же свирепой, что и пламя, которое поглощало ее сестру.