— Что, по-вашему, больше —  крона деревьев или корни?

— Если говорить о мексиканских кактусах, которые считают деревьями, то корни у них значительно больше, чем крона. То же самое можно сказать о карликовых деревьях, растущих в прериях, где корни уходят на большую глубину в поисках влаги. Если говорить о лесах в наших широтах, то крона значительно превышает по объему корневую систему.

— Какова глубина Марианской впадины?

— Одиннадцать тысяч метров по метрической системе измерения, семь миль двести двадцать три ярда и два фута по принятым в нашей стране единицам измерения, что расходится с сухопутным понятием тех же измерений.

— Вы филолог по образованию, какие произведения вы помните наизусть и можете процитировать? Я имею в виду поэзию.

— Больше всего меня греет французская поэзия, но я боюсь, что вы не сможете проверить меня по источникам. Могу прочитать вам сонеты Шекспира или Данте. На ваше усмотрение: «Ад», «Чистилище» или «Рай». Полагаю, «Ад» ближе вам по духу и по обстановке. Могу начинать?

— Не стоит.

— Значит, математика вам ближе. Готов продолжить, только давайте задачи посложнее. Ваши я решал в пятилетнем возрасте. Или у вас нет шпаргалок с ответами, как в первых двух случаях?

— Вы помните число, которое называли?

— Повторить?

— В обратном порядке.

— Два, семь, девять, один, четыре, шесть, девять, три, ноль.

Сосед Вендерса что-то шепнул ему на ухо. Второй ассистент так же подключился к совещанию. С минуту они шептались, затем Вендерс написал записку и передал ее конвоиру, стоящему в дверях. Тот прочел и сунул ее в карман.

— На сегодня все, мистер Элжер.

Я вскочил на ноги, вытянулся в струнку и прокричал:

— Номер Б-13-478 вас понял, сэр!

Когда меня вывели из зала суда, я чуть не упал. Ноги подкашивались и отказывались подчиняться приказам. Пижама прилипла к телу, а кончики пальцев подрагивали.

Из здания меня не выводили. Мы прошли через подвесной коридор в другой корпус и оказались перед железной дверью.

Охранник не имел от нее ключей и позвонил в звонок. Через секунду открылось смотровое окно.

— К вам пополнение, —  сказал охранник и передал записку Вендерса в узкую щель, откуда смотрели рыбьи глаза.

Затвор щелкнул, дверь со скрежетом открылась. Меня ждал сюрприз. То, что я перед собой видел, ничем не отличалось от казематов Сан-Квентина.

Стандартная тюрьма распахнула передо мной свои врата. Кажется, я перескочил на следующий виток Дантова ада.

Одежду мне сменили. Я выглядел теперь как мышь, весь в сером, а вместо красного круга на спине у меня появился белый блин. Номер на груди также поменяли. Теперь я назывался ТБ-4-17.

Процедура оформления и переодевания длилась не больше пяти минут. Вопросов не задавали, и я старался помалкивать. Весь свой запас энергии мне пришлось разрядить на комиссии.

Тюремная охрана имела ту же униформу, но с некоторым дополнением. У каждого охранника на поясе висела кобура с револьвером.

Из караульного помещения меня перевели в предбанник, где между стальными дверями сидел дежурный; мой конвоир отдал ему жетон, вероятно, обозначающий мою визитную карточку. Жетон был повешен на гвоздик с номером семнадцать, что соответствовало номеру на моей груди. Дежурный нажал на кнопку, и стальная дверь напротив открылась. На пороге появился следующий конвоир.

— В семнадцатую, —  коротко бросил дежурный.

Меня перепоручили последнему надзирателю. Когда я вошел внутрь и дверь захлопнулась, я понял, что

из этого каземата выхода не будет. Темный коридор, очевидно, на длину всего здания, с решетками по обеим сторонам. Света здесь было меньше, чем в прогулочном блоке.

— Шагай вперед, —  рявкнул хриплый бас за спиной.

Сложив руки за спиной, я двинулся катакомбами. Слева от меня располагались четные камеры, справа нечетные. Все перегородки состояли из двухдюймовых решеток и таких же дверей с запорами. Я мог видеть все, что происходило в любой камере. Люди здесь содержались по одному на квадратную клетку, где стоял топчан, умывальник, унитаз и табуретка. Своего освещения камеры не имели. Один фонарь под потолком коридора освещал две камеры —  четную и нечетную. Следующий светильник располагался через пять шагов напротив другой пары дверей.

Большинство ячеек были заняты, заключенные не обращали на меня ни малейшего внимания. Вдоль самого коридора прохаживались два надзирателя.

Так мы дошли до середины коридора, и я получил приказ остановиться.

Моя камера находилась с нечетной стороны и не отличалась от остальных. Меня запустили внутрь, щелкнул засов, и конвоир ушел.

Пятнадцатая камера слева пустовала, девятнадцатая справа была заселена. Соседа я не видел, он в это время спал. В клетке напротив под номером восемнадцать проживал какой-то весельчак. Разгуливая по своей прозрачной квартире, он насвистывал какой-то шлягер из мюзикла. При том освещении, каким нас снабдили местные власти, я не мог разглядеть его лица, но с уверенностью мог сказать, что парень имел усы и бороду.

— Привет, коллега! —  крикнул он мне и помахал рукой.

— Привет. Давно поешь?

— Два месяца. Скоро переправят.

— Куда?

— Кто знает. Больше трех месяцев здесь не держат. Пересылочная база.

— Местечко хуже этого вряд ли найдется. Так что жалеть не о чем.

— Ты прав. В Сан-Квентине мы могли играть в футбол, а здесь глухо, как в капсуле.

Мимо нас шел надзиратель. Я замолк, но он не обращал внимания на наш разговор. Это значило, в отличие от блока 13, что здесь разрешалось общаться с себе подобными.

— А почему тебя сюда перевели? —  спросил я.

— Думаешь, мне докладывали? Я даже не знаю, где нахожусь. Здесь не все знают, куда они попали. Во всяком случае, далеко не увезли. А ты из какой каталажки?

— Прямо со свободы.

— Не повезло, значит? Сколько тебе дали?

— Пожизненно.

— Значит, в Алькатрас переправят.

— А почему здесь не оставят?

— Черт его знает. При мне всех ребят, кто попал раньше, уже увезли. За исключением твоего соседа из девятнадцатой. Он, похоже, глухонемой, на вопросы не отвечает. Странный тип.

— Какой у тебя срок?

— Четвертак. Сняли заводскую кассу. Связался с мелюзгой, вот и влип.

— Многовато.

— Добавили за сопротивление властям. Пересчитал зубы нескольким копам, вот они и обиделись. А ты, видать, волк матерый. На всю катушку отмотали.

— Точно. Окажись я на свободе, полетят головы, а не зубы.